Но в настоящее время господина Румера эти песни на будущее (Zukunftmusik) не устраивают. У него, кстати, есть практическое образование — техникум в Ольденбурге, где он сдал выпускной экзамен. Он мог бы найти место на практической службе, но при царящей сейчас безработице иностранцу найти работу в Германии — дело абсолютно безнадежное.
В настоящее время, как мне кажется, действительно ничего не остается, как обеспечить ему, по крайней мере на год, стипендию. Моя жена говорила мне, что ты собираешься сделать это вместе с Эренфестом, и именно из Рокфеллеровского фонда…
Будь, пожалуйста, добр и напиши господину Тисдалю (Рокфеллеровский фонд, 20, рю де ля Бом, Париж) ходатайство о стипендии г-ну Румеру на 1 год пребывания у тебя, или же у меня, или где-либо еще и добавь, что Эренфест и я поддерживаем эту просьбу» [Там же].
В комментарии к только что приведенным письмам Борн писал:
«Эйнштейн все чаще и чаще высказывал мысли о том, что стремление к познанию не должно быть связано с практической работой, дающей средства для жизни, но что исследования должны являться чем-то самостоятельным. Сам он написал свою первую большую статью, когда зарабатывал себе на хлеб работой в качестве служащего в швейцарском бюро патентов в Берне. Только так, полагал он, можно утвердить свою духовную независимость. Его предложение о том, чтобы Румер подыскал место учителя гимназии с сокращенным (по сравнению с нормой) числом преподавательских часов, имело непосредственное отношение к этому кругу идей.
Но он не принял во внимание то, что почти в каждой профессии имеется организационная косность, и ту важность, которую каждый приписывает своей деятельности, без чего, конечно, не могло бы развиваться и служебное рвение.
Чтобы с успехом заниматься наукой в виде побочного труда, нужно было быть Эйнштейном» [Там же, с. 17].
Румер и не подозревал тогда, как старался Борн обеспечить ему средства существования. «Только теперь, полвека спустя, — писал Юрий Борисович, — когда опубликована переписка Борна с Эйнштейном, я узнал, какую заботу и сердечное участие проявлял тогда Борн по отношению ко мне, совершенно неожиданно появившемуся у него „человеку из России“» [18, с. 109]. А Борн писал, просил, устроил Румеру встречу с Эйнштейном, которая, как мы знаем, прошла успешно. Но Румер этого не знал тогда и перед отъездом из Берлина спросил у Эренфеста как обстоят его дела, на что Эренфест ответил: «Будете продолжать пока работу в Геттингене у Борна».
«Теперь я понимаю, — писал Юрий Борисович, — что цель этой первой встречи, организованной Борном и Эренфестом, заключалась только в выяснении вопроса о моей „психологической совместимости“ с Эйнштейном, необходимой для работы с ним. Ответ на этот вопрос, как следует из письма, Эйнштейна Борну от 14 декабря 1929 г., оказался положительным…
А в это самое время, когда моя судьба была уже „исчислена и взвешена“, я, ничего не подозревая об этом, по возвращении в Геттинген, где у меня были такие учителя, как доцент Гайтлер и студент Вайскопф, окунулся в бурлящий котел „геттингенской квантовой кухни“, которая приобретала для меня все большее очарование» [Там же, с. 111].
Босоногая пастушка спокойно улыбалась в ожидании новых «квантовых» поцелуев. И не было молодого человека, который бы не мечтал ее поцеловать.
Почти вся борновская молодежь жила в пансионе фрау Гроунау, тоже прозванном «квантовым». Этот пансион был знаменит своими незнаменитыми тогда постояльцами. Там жили Гайтлер, Нордхейм, Чандрасекар, Вайскопф, Эдвард Теллер и Макс Дельбрюк (изменивший впоследствии физике и получивший Нобелевскую премию по генетике). Там жили японцы, индусы, китайцы. Китайцы занимали одну комнату на всех, одевались в одинаковую одежду и регулярно вставали в пять утра подметать улицы Геттингена — денег они за это, конечно, никаких не брали.