Реакция Гейзенберга простая: «И вы верите, что ваш фюрер Адольф Гитлер честный человек?» — «Я могу себе представить, что Гитлер вам не симпатичен, что он является слишком примитивным» — и дальше твердые убеждения в том, что, несмотря ни на что, именно Гитлер будет иметь больше признательности, в том числе и среди противников Германии, чем все его предшественники. «Мы плохо понимаем в этом друг друга», — пытался успокоить его Гейзенберг. Он говорил о том, что все должны стремиться к мирной и созидательной жизни, что политическое движение нельзя оправдывать и оценивать целью, которую оно преследует, а лишь средствами, которые применяются, а средства плохи, и принесут они лишь несчастье.
— Но вы должны все же признать, что с хорошими средствами ничего нельзя достигнуть… Вы критикуете нас за то, что мы следуем за человеком… средства которого вы не одобряете. Я тоже воспринимаю его антисемитизм как нерадостную сторону нашего движения, и я надеюсь, что он вскоре отживет. Но какой-нибудь представитель из прежнего мира, какой-нибудь из старых профессоров, которые теперь жалуются на революцию, разве попытался показать нам, молодым, дорогу, которая была бы лучше и которая вела бы к цели лучшими средствами…
— Мы, старшее поколение, никакого совета не можем дать просто на том основании, что никакого совета и не знаем, кроме банального, что нужно добросовестно и порядочно выполнять свою работу и при этом надеяться, что хороший пример в конце концов подействует в хорошую сторону.
— Вы все хотите только старого, прошедшего, вчерашнего. Каждая попытка его изменить, по вашему воззрению, является плохой… И с каким правом вы выступаете в вашей науке за революционные идеи? В теории относительности и квантовой теории был радикальный разрыв со всем прежним.
Гейзенберг объясняет студенту сущность научной революции, многолетнюю борьбу Планка с самим собой, его попытки заполнить брешь, которую он пробил в самой физике. Научную и социальную революции сравнить трудно, и главная мысль Гейзенберга сводится к тому, что успешной может быть революция, только если она ограничивается решением каких-то конкретных вопросов, если изменения по возможности малые:
— Вы вспомните большую революцию, которую произвел 2000 лет назад ее провозвестник Христос, который сказал: «Я пришел не для того, чтобы отменить закон, а чтобы его исполнить».
Огонек беседы тлел и уже готов был угаснуть.
«Мой посетитель намерился уже уходить, и я спросил его, не хочет ли он, чтобы я сыграл ему последнюю часть шумановского концерта, насколько это возможно без оркестра. Этим он был доволен, и при прощании у меня создалось впечатление, что он дружески ко мне настроен.
За неделю, последовавшую за этим разговором, усилились нападки на университет, и они делались все более устрашающими… Мы рассматривали вопрос о том, чтобы выйти в отставку с наших постов в университете и побудить к тому же шагу по возможности больше наших коллег. Но сначала, однако, я бы хотел поговорить об этом шаге с более старыми и пользующимися нашим полным доверием коллегами. Я попросил о встрече и разговоре Макса Планка… Со времени нашей последней встречи Планк показался мне постаревшим на много лет. Его тонкое лицо пересекали глубокие морщины. Его улыбка приветствия была вымученной, и он выглядел, конечно, уставшим.
— Вы пришли, чтобы получить у меня совет по политическим вопросам? — начал он разговор. — Но я боюсь, что я более не смогу вам дать никакого совета. У меня больше не осталось надежды, что катастрофу для Германии и для немецких университетов можно приостановить. Прежде чем вы расскажете мне о разгроме в Лейпциге, который был наверняка не меньше, чем у нас здесь, в Берлине, я хочу вам сообщить о разговоре, который несколько дней тому назад я имел с Гитлером. Я надеялся пояснить ему, какой огромный ущерб для немецких университетов, и особенно для физических наук, в нашей стране оказывает то, что истребляют еврейских коллег, как бессмыслен и аморален подобный образ действий… Но я не нашел у Гитлера никакого понимания. Хуже того, попросту нет языка, на котором можно разговаривать с этим человеком. Как мне показалось, Гитлер потерял всякий контакт с внешним миром. Он воспринимает то, что говорят другие, в лучшем случае как тягостную помеху, которую он сейчас же заглушает тем, что снова и снова декламирует фразы о распаде умственной жизни за последние 14 лет, о необходимости задержать этот распад хотя бы в последнюю минуту и т. д. При этом получалось фатальное впечатление, что он сам верит в эту бессмыслицу… И, так как он одержим своими так называемыми идеями, никаким разумным возражениям он недоступен, и я убежден, что он приведет Германию к ужасной катастрофе».