«Жизнь зеков постепенно устоялась, — рассказывал Леонид Львович, — и мы работали над нашей 103-й вне тех психологических эмоций, во власть которых мы неизбежно попадали, очутившись в спальне, в нашем собственном мире, куда „попкам“ вход был запрещен. Первая встряска, первое потрясение в этой устоявшейся жизни произошло, когда сразу же после успешных испытаний „сотки“ освободили Петлякова и часть его КБ. Я не буду пересказывать тяжелую для других арестантов сторону этого события, об этом написано в моих воспоминаниях, а вот про надежду хочется сказать еще: надежда на свободу утвердилась, и мы сами увеличили свой рабочий день, только бы быстрее закончить машину».
Леонид Львович писал в своих воспоминаниях:
«Среди форм стапелей уже вырисовывались хищная морда передней кабины нашей „сто третьей“, удивительно легкое, изящное хвостовое оперение, мощный кессонный центроплан с длинным бомболюком, отъемные части крыльев, мотогондолы и стройное шасси. Без преувеличения можно сказать, что внешние формы опытной 103-й были, на взгляд инженера, верхом изящества. Несомненно, этому способствовало и то, что, стремясь выжать из самолета максимум скорости, Туполев обжал ее до предела. В кабине, где размещен экипаж, — ни одного лишнего дюйма, и, несмотря на это, Старик (Туполев) требовал там еще и эстетики. Был такой случай. Вечером два зека зашли в макетный цех. Обычно в это время там никого не было, и их поразило, что в кабине летчика вдруг раздался треск, скрип отдираемых гвоздей, затем, описав параболу, из нее вылетел какой-то щиток и упал на пол. Когда они поднялись на леса, окружавшие макет, выяснилось, что это главный ее облагораживает. Можно было расслышать, как он вполголоса разговаривает сам с собой: „Что за бардак, понатыкали каждый свое. Не интерьер, а …! Человек здесь будет работать, порой и умирать, а они, вместо того чтобы сделать ее уютной, натворили бог знает что!“ Под эти слова очередной щиток или пульт, жалобно проскрипев отдираемыми гвоздями, описав дугу, покидал кабину.
При одной из таких операций улучшения львиная доля переделок чертежей пала на голову нашего вооруженца А. В. Надашкевича. Кучу работы предстояло делать наново, и Надашкевич пошел жаловаться шефу. Никогда не унывающая молодежь тут же сложила песенку, в которой Туполев, ратуя за улучшение, пел:
Перечисления заканчивались так:
Услышав песенку, шеф рассмеялся и сгоряча пообещал: „Черт с вами, больше менять не стану“. Но затем все пошло обычным путем. Если в таких случаях кто-либо говорил: „Андрей Николаевич, ведь план, сроки, чертежи“, — Туполев резко перебивал: „А разве в плане сказано, что надо делать гадко?“» [Там же, № 7, с. 40].
Так они делали свою «сто третью». И конструкторы, и теоретики, если кому не спалось, спускались лишний раз в макетный цех или в расчетные комнаты, к формулам или изисам. Всем хотелось одного — закончить ее. А в том, что она будет летать, и будет летать отлично, никто не сомневался. Только вот никто не знал, что судьба «сто третьей» окажется нелегкой.
Леонид Львович пишет:
«Наконец на самолете все проверено, отлажено и испытано, теперь остается одно — опробовать работу моторов. На следующий день отстыковали крылья. 103-ю выводят из ворот сборочного цеха во двор… В открытых окнах сотни людей наблюдают за первой проверкой их детища. 103-я дрожит, как породистая скаковая лошадь перед стартом. Улыбающийся Андрей Николаевич, в теплом пальто, пожимает нам руки. Наутро машину задрапировывают брезентом, завязывают… Ночью, пока мы мирно спим в зарешеченных спальнях, ее увозят на аэродром…
Нюхтиков (полковник ВВС) и штурман Акопян надевают парашюты (это уже на аэродроме, куда привезли и арестованных конструкторов) и, сосредоточенные, молчаливые, занимают свои места. Вероятно, хотя они потом и отрицали это, идти в первый вылет на машине, спроектированной и построенной таким удивительным способом (попросту арестантами), волнительно…
Запущены двигатели, 103-я рвется в воздух. Нюхтиков поднимает руку, мотористы вытаскивают колодки из-под колес, и машина медленно рулит на старт.