Потом глаз мой остановился на альтистке. Выражение это верно во всех отношениях. Не только я один был очарован с первого взгляда. Когда Эва Штаубенфельд впервые появилась на репетиции оркестра, мы все не могли оторвать от нее глаз. Подобная красота может вызвать подозрения насчет того, только ли один музыкальный талант привел его обладательницу в ряды оркестра. Давно не видел я такой стройной и сильной фигуры. Мало того, точеное арийское лицо, излучающее спокойствие, похожее на лица женщин с хладным взором, глядящие с нацистских пропагандистских плакатов.
Она сидит у первого пюпитра альтов. Место это тоже возбуждает мое любопытство. Неужто она так превосходно играет, что ее выдвинули в обход известных альтистов из лучших оркестров Европы, или здесь имела место некая малосимпатичная избирательность, которая может нанести вред отношениям в оркестре? Увы, мне не удалось услышать ни одного звука, способного излечить меня от сомнений. Она из тех, кто опускает смычок в тот момент, когда дирижер просит остановиться, она также не участвует в сольных выступлениях за кулисами, в отличие от многих других оркестрантов, которые, стоя в коридоре, демонстрируют свое искусство. В перерыве она сразу кладет инструмент в футляр и идет курить. Никто не осмеливается подойти к ней. Выражение ее лица ясно говорит о том, что у нее нет желания болтать. Только раз застал я ее, когда она «разминала пальцы» за сценой. Утро было очень холодное, и пальцы застыли. Я подошел поближе и прислушался. Правда, она играла гаммы без вибрато, просто для упражнения. Я стоял в темной нише и глядел на нее. Небрежная утренняя одежда еще прибавляла ей какой-то неженской агрессивности. Брюки подчеркивали классические формы. Длинные, не слишком мускулистые, не слишком мягкие ноги. Осиная талия и плоский, как у юноши, живот. От размашистых движений смычка то напрягалась, то расслаблялась на диво круглая грудь. Когда я подошел к печке погреть пальцы, она прекратила игру и встала рядом.
— Это мысль, — произнесла она и протянула длинные пальцы над печкой.
Это была самая длинная фраза, которую я от нее слышал. Да и единственная. Я некоторое время стоял возле нее, глядя на ее пальцы, в которых, казалось, была лишняя фаланга. Заговорить я так и не решился.
Не помню, чтобы женщина когда-нибудь настолько смущала меня.
Я сказал себе, что есть нечто царственное и неприятное в ее надменности. Да и чем она лучше нас? Но мне так и не удалось себя убедить. Она не замечала меня, вовсе не пытаясь притворяться. Потребность в уединении у нее глубока и естественна. У нее нет никакого стремления впечатлять нас какими-то затаенными страданиями, дабы привлечь к себе внимание. Нет и никакого желания оскорблять того, кто попытается приблизиться. Она просто замкнута в какой-то глубокой скуке, от которой ее спасает только музыка. Будем мы ее любить или нет — ей безразлично. Если кому охота влюбляться в царевну-недотрогу — на здоровье. А тот, кто предпочитает синицу в руках, пусть к ней рук не протягивает.
Когда я начал подумывать о том, чтобы привлечь Эву в квартет, у меня уже были некоторые обнадеживающие данные. Она казалась мне подходящей, исходя из трех главных качеств: дисциплина, способность сосредоточиться и серьезность. Но я все же колебался: хороший альтист в квартете должен быть человеком скромным и решительным. Редкое сочетание. А эта женщина казалась мне чересчур спесивой, и я опасался, что мне будет трудно указать ей на ошибку, даже если замечание будет справедливым. А может, и звук у нее холодноватый, невыразительный, как и ее лицо? У нее будет достаточно оснований полагать, что я избрал ее из-за соображений недостойных: захотелось покрутиться вокруг красивой женщины, вот и нашел предлог. А ведь ее ослепительная красота, наоборот, останавливала меня. Я немного опасался, что здесь можно запутаться, а осложнения на сердечной почве не прибавляют здоровья камерному ансамблю. Фридман наверняка испугается ее лица и возненавидит ее, ведь она будет для него символизировать узость музыкантов, не видящих ничего, кроме музыки. У нее не найдешь уважения ни к тем, кто работает в коровнике, ни к священным коровам сионистского мировоззрения. Кроме того я опасался, что если я остановлюсь на Эве Штаубенфельд, мне будет трудно найти виолончелиста. Я не хотел классифицировать виолончелистов по какому-нибудь постороннему принципу. Если мне придется отказываться от каждого, у кого глаза бегают при виде Эвы, то не останется ничего иного, как выбрать единственную в оркестре женщину-виолончелистку. А я уже знаю, что ее брать не хочу. Тот же, кто кажется мне наиболее подходящим, — Бернард Литовский — полная противоположность Эве. Он со всяким готов заговорить, и любое проявление надменности его порядком раздражает.