Однажды я стоял позади своей ученицы, показывая, как правильно держать скрипку. Произошло нечто странное. Руки у нее были упрямы, точно застыли, и левая, и правая. Они прижимались к телу и совсем не поддавались мне. Сперва я подумал, что она не понимает меня. Но через минуту стало ясно, что один из нас ведет себя по-детски, и это — я. Ее левая рука прижала к упругой груди мои пальцы, державшие ее за локоть. Мы стояли очень близко друг к другу, и бедра мои коснулись ее зада. Соприкосновение вызвало мгновенную реакцию, но девушка не испугалась. Я покраснел, но цвет ее персиковой щечки не изменился, это был румянец какой-то необычной радости. На губах ее витала счастливая улыбка. Я был оглушен. Она же ничуть не была смущена.
Я не хочу сказать, что пятнадцатилетняя девушка пыталась соблазнить меня. Такие вещи происходят сами собою. Но после того, как они произошли, возникает опасность, что они станут непристойной привычкой. Справившись со смущением, я сделал вид, что ничего не произошло. Но на следующем уроке она снова взяла скрипку неверно, и я увидел в ее глазах искру лукавства, словно она приглашала меня снова показать ей то самое, чему я учил ее на прошлой неделе.
Я был в большой растерянности. Снова больше всего испугало меня отсутствие смущения на лице девушки. Она бросила на меня чуть насмешливый взгляд, удивительно зрелый и даже слегка надменный. Так глядят люди, уверенные в себе, на пугливых людей, подгоняющих свои поступки под мнение общества. Я уже видел однажды такой взгляд у девушки примерно такого же возраста.
Дело было во Франкфурте, мы ехали в трамвае. Была сильная толкучка, и нас прижало друг к другу. И тогда ее тело отозвалось так же. Я попытался отстраниться, но меня толкнули к ней, я не мог пошевельнуться. Я боялся, как бы она не подумала, что я это делаю нарочно. Пока я не увидел — после того, как отважился взглянуть на нее, — что девушка вовсе не сердится. Наоборот, на лице ее застыла таинственная улыбка, взрослая, но без чувства вины. А в глазу, который был мне виден, мерцала искорка гордости. Она не видела необходимости скрывать удовольствия от дивной силы, которую открыла в своем прикосновении. Счастливая эта улыбка только усилила мое волнение, и некоторое время мы барахтались вместе, пока я уже больше не мог этого выносить. Я был поражен огромностью удовольствия, которое дала мне эта украденная любовь. А чувство вины одолело меня только после того, как я вернулся домой.
Та девушка была незнакомкой, и вероятность увидеть ее снова была очень мала. Она заставила меня испытать некую тягу к созреванию еще неспелого — и исчезла из моей жизни. Но нынешняя моя ученица — дочь людей, которые мне доверяют. Я символизирую для них все благородное, нравственное и духовное в европейской культуре. Я вижусь с ней ежедневно, изо дня в день. Я не смогу без причины прервать уроки музыки.
Ее зовут Рут. И через пять месяцев ей будет шестнадцать лет. Жалкое утешение.
Я верю, что справлюсь со своей страстью. Я взрослый человек и не допущу, чтобы прихоть плоти испортила мне жизнь. Я должен взять себя в руки. Девушка эта не мне суждена. Не для меня запретный этот плод. Но с каждой неделей мне становится все тяжелее.
У меня уже нет больше сомнений в том, что поступки ее не случайны. Она знает, что делает, и делает это не стыдясь. Почти нагло. А в глазах ее всегда вспыхивает то же выражение взволнованного ожидания, в котором нет ни страха, ни чувства вины. Она не соблазняет меня в вульгарном смысле этого слова. Безмолвное приглашение. Перед тобою раскрывают дверь, если не боишься — можешь войти.
И все же я не могу сказать, что девушка эта развратна. Есть что-то наивное и трогательное в ее дрожащей распущенности. Если можно тут строить догадки, то ее чувство — вряд ли сексуальное влечение к образу отца, ведь отец-то у нее есть. Это скорее детская, еще довольно сдержанная влюбленность в постороннего, в чужого. Я воплощаю для нее все то удивительное, что лежит далеко от ее узкого, замкнутого мирка, ограниченного семьей и школой по соседству. Я — часть волшебной, богатой приключениями жизни, вершащейся где-то за горизонтом, а из ее окна можно порой разглядеть только дым из трубы пассажирского парохода, маячащего в отдалении, как щемящий соблазн. Долгие часы может она лежать на животе, покачивая ногами в такт событиям, проносящимся перед нею в переводных романах, которые она поглощает с неимоверным пылом. Романы, в которых люди, похожие на меня, кочуют из тома в том, пожиная аплодисменты и позволяя принцессам себя любить. И музыка для нее — билет в дальние страны. Мне кажется, она не позволила бы себе так бесстыдно льнуть к человеку, с которым могла бы разговаривать. Можно надеяться, что стыд снова вернется и отвоюет нейтральную полосу между нею и мною, когда я продвинусь в изучении этого трудного языка и начну говорить с ней на иврите. Странная мысль, но я держусь за нее, как за якорь спасения. Время играет мне на руку. Как только исчезнет отчужденность, простой нравственный долг напомнит о себе.