Еще они говорили, что начало мая, быстро теплеет и мясо будет портиться, что они здесь хорошо поработали, с большой выгодой. Пора закругляться. Прикинули и дальние планы, на осень: в августе ехать за кедровой шишкой, в октябре — по северной утке. Зимой можно будет приехать сюда и завалить еще одного лося. «Бандиты, сволочь, — думал Павел, — и Гошка с ними!»
Павел вышел.
Глава седьмая
Вечер был тих и приятен. Небо с зеленцой. Комарики толкли воздух, и все на одном месте, у куста ольхи.
На светлом небе они походили на пушинки. На фоне старых черных сосен они светились и представлялись мотающимися в воздухе гофрированными ленточками целлофана.
Кто-то посвистывал нежно и одиноко. Под ногами лежали умершие бабочки. Над головой то и дело проносились чирки. Парами.
А к сухой березе стремились кукушки. Они подлетали низом, присаживались и начинали вскрикивать. Вскрикивая, кукушки поднимались выше и выше по сухим веткам, пока не утверждались на верхушке.
На березу село кукушек десять. Они кланялись во все стороны и кричали. Тоскливость их брачного призыва, его прозрачность не соответствовали бессердечной жизни этих птиц.
«Тоже пройдохи, тоже жулики», — думал Павел.
На маковке другой сухой березы сидел краснотеменный дятел. Он бил березу, абсолютно не жалея носа. Постучав, дятел откидывался на хвост и слушал свое эхо. Оно шло к нему из глубины леса и не общей, а от какой-то одной точки, и точка эта с каждой серией ударов приближалась. Сначала Павел думал о хитрой лесной акустике (деревья, овраги), но увидел второго дятла. Он стучал, прислушивался и подлетал ближе. Определенно, дятлы переговаривались условными стуками.
Это была их морзянка, их весенний разговор. Только говорили они языком сухих стволов.
Дятлы слетелись, а Павел побрел домой. Он подошел к избе и огляделся.
Сине было вокруг от хвойных лесов, широко. Он думал, что здесь надо писать длинного формата картины, панорамы.
Работать же просто, естественно.
И к нему вдруг пришло ощущение кистей, сжатых пальцами, и захотелось писать красками. Затем он стал думать об избе.
Кто построил ее? Лесные браконьеры? Рубщики леса? Охотники? Неизвестно.
Давно? Он и этого не знал.
Вот на крыше прилепилась и растет березка. Можно пересчитать ее годовые слои. Конечно, срезав, то есть убив.
А изба щелястая, сухая, звонкая. Разговор в ней слышен ясно и далеко.
— Где Пашка? (Голос Николая.)
— Шатается.
Это Гошка. Он чем-то постукивает. Должно быть, набивает патроны.
— На кой черт ты приволок его сюда? Ему тоже подавай долю.
— Не надо ему, это во-первых. А во-вторых… во-вторых… А черт его знает зачем. Прилип ненароком, как репей к штанам.
«И ему я не нужен, — печально думал Павел. — Не нужен Наташе, Гошке… Отчего так? Положим, и они не мед, но во мне есть какая-то прореха».
Он вошел в избу. Обида ворочалась и просилась наружу злыми словами. Павел заставил себя молчать. Но столкнулся взглядом с Гошкой и заметил — хитроватое скользнуло в его губах, пробежало по лицу — серой мышью. Гошка и сам знал, что Павел увидел. Оба почувствовали, что короткая их дружба кончилась, сейчас, и обоим стало тяжело. Первым заговорил Гошка:
— Шеф, мы такое решили — сматываемся завтра. Горбатый с лошадью утром будет, косачи, считай, уже в городе и солонинка там же. Тебе нужно?
— Нет, — ответил Павел.
— Тогда завтра.
— Я еще поживу здесь.
— И я с тобой. Возражаешь?
— Нет, — Павел стал растапливать печь. Он щепал ножом лучину, носил дрова — молча.
Николай говорил Ивану:
— Поохотились мы здесь замечательно, душу отвели.
— Не блямкай языком, — говорил Иван. — Мы селитру из города не прихватили, солонина будет некрасивая. Ну, давай еще сгоняем партию.
Гошка с Павлом жили в лесной избе две недели. Больше молчали. Разговор у Павла был только с Николаем — на прощанье.