Он появился в Союзе, нахватал денег, сколько давали взаймы. Чужанин подскочил со своими деньгами — сто рублей! — и так вертелся, так всовывал, что Павел взял их. «Побегаешь ты у меня за этой сотенной», — решил он, ухмыляясь. И не был зол на Чужанина. Прежнее, тяжелое, случившееся с ним, конечно, не забылось, но приглохло. Павел был намерен жить долго и воспринимал себя деревом на краю житейского потока: тот несется, а дерево стоит и растет.
Все чувствовалось им, все виделось устойчивым, ясным, покойным.
«А в живописи, как и в любви, — рассуждал он о себе, — я рабочая серая лошадь. Мое дело тянуть воз, содержать семью, а не носиться по ипподромам выставок и жизни. Но в жизни и живописи есть своя молодость, зрелость и старость. Надо спешить, нужно поторапливаться и работать, вот только над чем?»
Прослышав, что Павел у всех просит в долг, при плелся Никин. Он принес триста рублей. Брать их Павел отказался, и Никин спрятал деньги в карман и похлопал сверху: лежат!
Он довольно улыбался своим плоским лицом, чисто выбритым, с промытыми глубокими морщинами.
Он остался пить чай и рассказывал Павлу об отце:
— Редкостный был человек, талант с большой буквы. Но время было тяжелое, некогда было развернуться…
Тетка подливала чай, придвигала пирожки, это надо же такое изобрести — с крапивой. «А я вот обычный, — думал Павел, жуя. — Отец мой, конечно, изумителен в этюдах, и свет он чувствовал до каких-то бездн, где тот переходит в свою противоположность, в тьму. Ну и что? На нас, обычных, земля держится, в нас сберегается то, что вдруг является в сверхобычном».
— Редкостный… редкостный… — бормотал Никин.
— Конечно, — вдруг рассердился Павел. Никин почувствовал его раздражение и отреагировал. Мгновенно:
— И породил непутевого сына. Ты болтался в лесу больше месяца, но позволь спросить, что написал?
— Ничего!
— Вот видишь! Ты бездельник. Ты даже не можешь использовать отцовские этюды, заготовки картин. Тех, что он не успел сделать!
— Да вот у меня этот лес! — и Павел постукал себя по лбу.
Этот сухонький и быстрый старик стал ему неприятен вдвойне, а его предложение тетке оскорбительным.
Не стоит он тетки, она отцовской породы, талантлива. Вон каких высот достигло ее кулинарное искусство в пирожках.
— Писать картины по отцовским этюдам я не хочу! — сказал Павел и взял еще пирожок. Ел, не чувствуя вкуса.
— Или не можешь? — спросил его Никин.
— Это неэтично — использовать чужое.
— Не можешь… не можешь… — дразнил Никин, и Павел обиделся, но уже на отца: тот силой своего таланта был враждебен его, Павла, обычности. Еще Павлу думалось, что здоровье перевешивает любую талантливость и в этом разрезе весна была ему нужна не для работы. Никин ворчал:
— Наше поколение было лучше. Вы же норовите вкуснее жить. Отец твой, воюя, бредил жизнью для искусства. Мне нет ничего милее возни с красками и кистями. Я молюсь на Репина и Сурикова. Вот скопил денег. Раз ты не берешь, я поеду в Москву, в Третьяковку. А вы что? Наш распрекрасный Союз? Вы делитесь на две категории.
— Какие? — быстро спросил Павел.
— Торчки и щелеседы. Торчок — твой Чужанин, о нем приятели в газету пишут. Ну, а ты сидишь в щели.
— Да это вам только кажется, — говорил Павел, но старик пронял его, ему было стыдно.
В самом деле, почему он забросил рисование карандашом? Это же происходит так быстро, отвыканье руки, потеря точности штриха. Никин прав, надо рисовать.
И на сон грядущий Павел взял альбом, нашел у себя в ящике чертежное перышко.
Обмакнул перо в тушь, провел линию, вырисовывая древесный ствол. Но линия была рваной, а в руке нет того покоя, что нужен для рисованья. Наоборот, в ней зуд, грубость, стремление к быстрым движениям.
Он положил перо и прошелся по комнате из угла в угол, вспомнил упреки Никина.
Нет, не рисовать ему нужно. Павел опять сел к столу, взял чертежное перышко. Обмакнул. Снял волосок, прилипший к его игольному кончику. Затем отличным почерком художника и мелкими, как следы лесной мыши, буквами стал писать.
Сначала он написал три раза слово «Дневник», затем слово — «Здоровье».
Бумага в альбоме была хороша, перо не царапало, а плыло по ней. И рука Павла вдруг раскатилась:
«Я пишу, мне радостно писать. Я пишу о том, что здоровье выше любой талантливости.
Я опишу мой сегодняшний день, сегодняшний вечер, сегодняшние мои намеренья — я буду писать дневник».
Глава девятая