Вернулся Гошка абсолютно недовольный собой. Таилось это недовольство глубоко, на грани усталости. Он даже мечтал заснуть лет на десять и спать, спать. «Умереть бы, и дело с концом», — вяло думал он.
Весенняя охота — баханье из ружей, красные рожи товарищей злили Георгия. А тут еще начались погодные резкие перемены. Раз десять на день ложилась как будто долгая непогода и тотчас ломалась на отличную, а отличная — снова на гнилую.
Все — синоптики, пауки, старики и барометры — прочили великую сушь, а нарывались на проливной дождь, и наоборот. Да и Павел то и дело вспоминался со своей ехидной усмешкой.
Еще с поезда Гошка сошел во внутренней тяжелой хмурости: город давил его зданиями, суетой миллионной толпы, хлестал по глазам блеском окон. Тогда-то, в веселой толпе, подумалось: умереть бы.
А городские радовались теплу. Мужчины ходили налегке (рубашка, легкие штаны), женщины бегали чуть ли не голые, уставя глаза во что-то видимое только им. «Чему радуются, — морщился Гошка. — Из бездны в бездну, из праха в прах».
Он засел дома безвыходно. Попробовал читать, но печатное только раздражало. Даже кот, влюбленно смотревший, злил его.
Тоска нездоровья охватывала его, все казалось глупым. Все, что он делал, было глупым. В будущем ему тоже виделись беспросветные глупости. И эта проклятая зелень!
Гошка завесил окна одеялами и сидел в душной полутьме. Он сжал голову ладонями и глядел в пустой угол. Сердце болело пронзительной, дергающей болью, словно гнилой зуб.
— Боже, — шептал он, раскачиваясь. — Почему я не сдох раньше? Почему не сдох, почему не сдох?
Это была нервная усталость, давно знакомая ему депрессия.
Он знал, для избавления нужно дойти до крайности, до самого ее дна — черного — и успеть, пока оно не схватило, отпихнуться ногами и всплыть.
Это как омут, если в нем тонуть.
Было и такое в его жизни. Пацаненком десяти лет от роду он купался в речном тиховодье с мощным и неторопливым вращением многометровой толщи. И вода стала глотать его. Она тянула его вниз, неторопливо глотала. Он пошел ко дну.
Протянулись к нему черные руки донных коряг. Он счастливо миновал их, коснулся ногами мягкого дна и, подняв мутное облачко, быстро выскочил на поверхность и стал хватать воздух ртом.
Но его снова тянуло вниз, и снова колеблющиеся черные руки. Он и теперь вырвался, но уже не успел как следует отдышаться. Гошка бы потонул, купался он один.
Спасло его такое обстоятельство: течение, вращаясь вокруг незримого центра, в то же время медленно относило его к берегу. И так — вниз-вверх, вниз-вверх — он оказался близко к нему, рванулся, цапнул руками за траву и припал лицом к земле. А когда набрался сил и вылез, то часа два лежал в истоме, а облака виделись ему темными пятнами.
Вот и сейчас он должен коснуться дна, рвануться и выскочить к обычному. Конечно, можно сходить к врачу, брать лекарство. Но Гошка знал, убедился, что самое умное — это нырнуть самому. Надо было сжаться до каменной плотности, опуститься и, ударив в дно ногами, выскочить.
— Так, — бормотал он. — Уж лучше бы мне утонуть тогда… лучше бы мне сдохнуть…
Безмерно тоскливо.
— Перетерплю, — скрипел Гошка зубами, раскачиваясь из стороны в сторону. — Пе-ре-терплю…
Но внешний мир все же лез к нему, протискивался в щели светом и шумом. Тогда Гошка лег, натянул на голову толстое, зимнее одеяло. Мир погас, как спичка. Теперь шли видения. Мелькали лица, шептали голоса… Вот новое лицо Павла, голос, в котором усмешка. Художник, воображает… Пусть его… Вот запрокинутая голова лося, черная кровь в опавших ноздрях… Опять лица… Глубже, глубже… Вот лицо: синие губы, желтый лоб математички, их классного руководителя, ее голос: «Жохов, не кашляй в сторону здоровых детей». Свой крик: «Не твое дело, выдра»… Учительская, плачущая мать… Смерть отца в войну, невероятно длинный гроб, торчат его огромные ступни в матерчатых тапочках… Детский санаторий на берегу реки, у директора липкий голос: «Масло нам, дорогие дети, выдали с керосином». А сама на базар его — тыща за кило: война, голод!.. Главврач Галина Николаевна с холодным лицом, в пенсне. Змеиное в ее длинной шее, в приподнявшейся голове. «Дети, яйца протухли, все семьсот, я приказываю их выбросить». «Ладно, мы съедим и тухлые!» — «Я не могу допустить этого». Почем тогда были яйца на базаре?.. Забыл, все забывается. (Почему не уходит из памяти, почему все обидное торчит в ней?..)
…Глубже, глубже… Вот Катя. «Милая, — бормотал он. — Полюби только. Я бы все-все для тебя сделал… Я не дам на тебя ветерку дунуть, я…» Улыбается, подходит ближе, ближе… Смеется! Вон как изогнуты губы!.. Дрянь!.. Ненавижу!..