— Если вы так любите охоту и собак, почему бы не переехать в деревню?
— Я промышленный строитель, — сказал собачей. — Я тут много чего построил, хотя общественности более знаком как собачник. Химкомбинат я строил.
— Большое спасибо, — сказал Павел. — Теперь здесь дышать нечем и деревья сохнут.
— А это, старинушка, ваша печаль. Ну как, берешь пса? Ладно уж, отдам за пятьдесят. Берешь? Вот и хорошо. Колька, неси сворку.
Он проводил Павла, в дверях отдал конец сворки.
— Всего!..
…Далее было ощущение сна — двор, попискивание собаки и вытягиванье ее наружу, куда идти она решительно не хотела.
Это же ощущение сна и полета продолжалось и далее, когда собака делала разные непривычные Павлу собачьи штучки. То опять вспоминала дом и ныла, то нюхала столбики. Заметив человека с белой собакой, встречные люди сходили с тротуара. Было неловко перед ними. Вдруг Джек потянул к сидящей кошке. Зашипев, она рванулась в сторону. Этот звук и движение походили на рывок лопнувшей резиновой надутой игрушки. Цепочка сильно врезалась, обожгла ладонь. «Зачем я взял его?.. — каялся Павел. — Начнутся теперь кормления, прогулки — заботы. А все это — время, истраченные силы».
Он рванул цепочку, и Джек заскулил, припадая к земле. Павлу стало нехорошо. Что-то проскребло по сердцу горячую царапину: с ним было существо ненужное, почти брошенное. Как и он сам.
— Никому мы с тобой не нужны, — сказал он Джеку и нагнулся приласкать. И вздрогнул, ощутив прикасанье горячего и мокрого языка, тронувшего ему руку.
Тоскливая, острая жалость вошла в него.
Тетка встретила их именно так, как было нужно: радовалась, в меру и поворчала. А в конце концов прослезилась.
— Бедная сиротка, — сказала она собаке и угостила ее пирожком с клубничным вареньем.
Нужно было устраивать жизнь песику. Потребовался матрасик (и был сделан из старого ватника), была выделена посуда — две алюминиевые миски — для воды и для корма. Тетка выработала и диету: молоко — свежее, овсянку и сахарные вкусные косточки. Ну и тертая морковь ежедневно — со всеми ее витаминами.
Глава третья
Гошка долго еще сидел в деревне. В столовых (совхозная и лесомастерских) питали мощно, прямо-таки задавали корма в виде котлет и мятой картошки. Но плату брали по собственной стоимости — копеек двадцать за второе. На полтинник можно было пообедать до тупости в голове. В магазине же были хорошие, дорогие коньяки.
Гошка много ел, пил и охотно спал. Он поправился. На воротник набегала складка, брюки не сходились, и хозяйка расставила пояс. Она орудовала иглой, а он сидел в одних трусах и смотрел, как она шьет и движется ее рука и грудь.
Но как-то (был конец августа) он проснулся рано, часов в шесть. Распахнул окно, выгоняя из комнаты ночную душную кислятину. На стене прихватил клопа, казнил его.
Окно выходило на стайку. В него полезли мухи, запахи навоза, коровьи томные вздохи (ее доили).
Гошке всегда казались приятными и эти вздохи, и хозяйкино сосредоточенное сопенье, но сейчас даже горло дернулось.
Он хлопнул створкой — стекло заговорило. Схватил сидор и начал, ругаясь, пихать в него барахло: рубашки, носки (целая куча!), прочее.
— Лезь, лезь, стерва, — говорил он очередной вталкиваемой вещи.
Сидор стал тугим и тяжелым — килограммов двадцать. Это тоже разозлило Гошку — точное определение веса. Почему именно двадцать, а не двадцать два, например?
Оставив на столе расчет плюс четвертную (в подарок — что-нибудь купит себе!), Гошка задами ушел на дебаркадер. Злость гнала его. Он злился на все — на холодный песок, заскакивающий в обувь, на мелкие камешки, проникавшие вместе с ним, на вкусные дымы, вылезающие из-под таганов прямо на улицу…
Злился на одышку, на колыханье своего округлившегося живота, на то, что лето уходило и все в огородах было крепкое и зрелое, как сорокалетняя баба, и само предлагало себя.
Дебаркадер по-августовски покрылся седоватой росой. Она лезла в дырки сандалий и припекала кожу. Пальцы ног крючились от холода, а парома все не было. Приходилось терпеть.
Закурив, Гошка сплевывал в воду. Рыбьи глупые мальки набегали интересоваться. Они роились и гляделись сверху брошенной в воду подсолнечной шелухой.
Гошка холодными глазами озирал все. Оглядывал крутой берег с пятнами огородов, рябь железных крыш наверху и тихо умирающий дачный поселок в тени сосен, его темные замшелые избы. Он чувствовал, что никогда сюда больше не вернется, что здесь была скорее всего не его жизнь, а только сон на полный желудок. Чужой он здесь всем и не был нужен даже вдове. Но и в город ему не хотелось, вот в чем весь фокус.