Хороши они, а нет ничего красивее минаретов поганок, если на них ложится солнце.
В лесу всему есть хозяин.
Вот в косом солнечном луче стоит умерший в младенчестве кустик березы. На нем устроился паучишка со спичечную головку величиной. Крохотный, но такой работящий.
Паучишка натянул сети. Их три. Сети натянуты между сухими ветками в разных плоскостях. Сообща они образовали — чудо чудное! — дифракционную решетку и разлагают солнечные лучи на основные цвета: красный, синий, желтый…
Весь спектр радуги разместился в паучьих сетях. Да это сама радуга, пойманная пауком!..
Дорожка, выскочив из лесной травы, кинулась в зеленое серебро овсяного поля. И где бежит овсовая дорожка, там всюду прочерчены васильковые полоски и видна белая, утоптанная человечьими ногами глина.
Издалека дорожка — будто ручей в синих берегах. И по этому ручью взад и вперед плавают крапивные бабочки, божьи коровки, похожие на ожившую землянику, и прочие шестиногие.
Созрев, кисточки всех полевых злаков приняли оттенок остывающего металла. И, рассмотрев их в лупу, ахаешь.
Выделка всех подпорок, семян, скорлупок, усиков — точна и ювелирна.
И становится понятной зависть техников, разглядывающих растительные конструкции. Они кажутся созданием внеземных рук.
Сорвал цветы — лиловые шишечки — и не знаю их имени, чтобы запомнить (в деревне мне так сказали: «Это которые лиловые шишечки»). Но это хорошо. В названиях есть что-то острое, булавочное — наколоть и сунуть в коробочку. Раньше мне нравилось — порядок! — но с годами начинаю этого бояться. Мне кажется порой, что иной цветок достоин целого тома, что он разный — в моих руках, в папке ботаника, в букете, собранном женщиной, что, возможно, со временем удастся проследить его межзвездные связи.
А если цветы и насекомые есть посланники космоса? Они стоят у нашего сердца и проверяют, на что именно мы способны. Особенно насекомые. Все остальное мне привычно — цветок, корова, птица. А насекомые какие-то пришельцы, непонятные пришельцы…
Сорванные белые лилии засыхают на дорожке. К ним тянулись, их рвали, даже их понесли, но выбросили, обнаружив в белизне что-то упрекающее.
Неожиданно и беззвучно проплыли двое — мужчина и женщина. Они сидели в черной байдарке. Перед носом ее бежали фиолетовые отблески. Они тянули байдарку вперед. А те двое только для вида помахивали веслами-крылышками.
Вот они взлетели и вошли в солнечно-водяное сиянье. Я видел — они летят над водой, помахивая крыльями-веслами, в дальние и особенные места.
Закат у реки мягок, облеплен серой дымкой. В ней и происходят предночные изменения.
В ней ходят крапивным облачком комары, в ней нашаривает дорогу вниз очень большое и очень сонное солнце.
Вот оно приземляется в виде большого шара, меняется по дороге, принимая вид четырехугольника.
И коростель хрипит ему об этом из трав.
Стемнело.
Каждый береговой куст закурил трубку.
Ложится туман, седой и косматый.
Стали выскакивать звезды — как из воды: дрожащие, отдувающиеся. Вега… Денеб… Альтаир…
В воде, на быстрине, эти звезды бегали желтыми червячками. Выдра проплыла по ним, черная и большая, как одетый мальчишка.
Одни звезды давно стали на свои места, другие все еще бродят. Это спутники наши. Их громадная скорость там, наверху, примеряется к пешему хождению здесь — если совпадут дороги, можно и прогуляться вместе, пройти полем, не глядя себе под ноги.
Идти и смотреть вверх. И, кажется, это идет, любопытствует человек по небесной тверди, несет в руках фонарик с желтым светом. Он там занят и молчит, а ты здесь шагаешь, и так хорошо вместе.
Но обгоняет, уходит человеческая звезда. Тогда опомнишься и сразу прикидываешь расстояние и скорости, и сожмется все в тебе.
Нет там воздуха, а стучат машины, рассчитывая, сколько ракетных газов добавить и сколько убавить, и вообще самая высокая механика.
Но снова плывет звездочка, и снова идешь за ней.
Идешь полем, не глядя под ноги.
Когда светает, первыми в деревне начинают кричать не петухи, а грачи, ночующие на деревенских ветлах.
— Мамма-исшк… — кричат грачи. — Маммашина…