— Вернись! — кричала женщина. — Сейчас же вернись! Что тебе говорят, дрянь-девчонка, бегаешь вместе с собаками, буквы не учишь, ботинки промочила — несчастная я мать!
Выпалив это единым духом, женщина потащила девочку в дом, крича, чтобы бревенчатый дом сгорел вместе с заразой, что это безобразие, каменные горят, а куча дров стоит и стоит.
Конечно, женщина была груба, но и права… Разве в самом Павле нет ее страха заразиться? Но, слава богу, он здоров, ему сегодня скажут это. А весенняя слабость пройдет в мае-июне, и Наташа забудется, и все станет прежним.
…Цепочка прохожих лопнула. Павел, опустив голову, нырнул в калитку. Закрывая, сильно толкнул ее.
Тяжелая калитка двинулась не сразу, сначала набирала разгон. Захлопнулась она, громко щелкнув железным зубом закидки.
В приемной сидело человек десять, зашедших с работы — усталых, молчаливых. Но были и другие — веселые и молодые парни. Эти словно и выросли здесь, на стульях.
Около них стояли двое в пижамах. Вид они имели своеобразный. Один, стриженный наголо, был с поразительной головой — объемистой и шишковатой; другой очень красивый и мрачный брюнет, по виду совершенно древний ацтек.
Они разглядывали Павла.
Павел сел около молодых. Прислушался: они вели между собой малопонятный разговор:
— …Делают надрез и распластывают, как камбалу. Ребра цепляют этакими железными крючьями и начинают растягивать, аж хрустит. Потом берут кусачки и, понимаешь, выкусывают…
Павел затосковал. «Зачем такое говорить? Не буду слушать, не буду». Но — слушал.
— …Выбрасывают кусок… танталовые скрепки… легкое сворачивается… откидывает тапочки…
Голос рассказывающего был острым, будто отточенное шило. И Павлу казалось, что это его держат, разворачивают его бок — железными крючьями. Он видел их блеск, он почти не дышал.
— Герасимов, Герасимов…
Чей-то далекий-далекий голос, будто из выдыхающегося транзистора, взывал к нему. Его тряхнули за плечо:
— Герасимов? Спишь! Зовет в кабинет.
Павел, конфузясь, встал.
Дверь была тугой, с пружиной. Скрипнув, она толкнула Павла к столу. Там сидел сухощавый, маленький и весь серый мужчина: лицо, волосы, галстук и выглядывающий из-под халата костюм.
— Так вот вы какой, Герасимов? Присаживайтесь! Знаменательный день, первый раз у себя художника вижу. Научрабы были, литераторы являлись, водолаз состоит на учете. А вот художника вижу первого.
Павел смущенно улыбался.
— Я все думал, — стрекотал врач. — Потому вас нет, что, работая, парами скипидара дышите.
В голосе врача, немного скрипучем, Павлу услышался треск насекомьей песни. Конечно, его мать жаловалась соседкам: «Пою-кормлю его, а он ровно кузнечик».
— Встретились мы с вами, если судить по анализам, не случайно. Зовите меня Иваном Васильевичем. Что вы мне скажете?
Врач установил локти на столе, соединил сухощавые руки и положил на них подбородок. И внезапно лицо его обрело деловую сухость.
Павел рассказал о гриппах, ночных потах и слабости.
— По утрам кулак не сожмешь, кисти роняю. Терапевты и придумали мне легочное осложнение. Но ем я хорошо, а в родне у меня только сердечники. Сердце может испортиться, а вот легкие нет.
— Я бы выбрал себе второе. Раздевайтесь.
Врач долго водил холодным пятачком дактилоскопа по ребрам Павла и приказывал ему кашлять. Должно быть, слушать эти покашливанья ему было приятно, так как врач говорил одобрительно:
— Так… хорошо… А ну-ка еще: кхе-кхе…
Павел же то косился на открытую форточку, в которую шел ледяной воздух улицы: «Обязательно простыну». Или, всматриваясь в озабоченное серое лицо, злорадствовал: «Поищи, поищи. Авось найдешь».
Наконец врач свернул свой прибор, а Павел надел рубашку. Он ждал слов врача о том, что здоров, и размышлял о пирожках, которые сегодня жарила тетка: с мясом, с солеными груздями, с картошкой. Они лежат, прикрытые полотенцем. «А под пирожки я выпью стопочку», — решил он. Врач же, кончив писать, положил ручку, и Павел изобразил на лице полное внимание.
— Что же, — сказал врач, морщась. — Рентгенолог не ошибся, инфильтрат правой верхушки и каверна, пока что крохотная. Поздравляю: заполучили туберкулез, или, как говорили в старину, бугорчатку. Грипп вас наградил, да!
— У меня туберкулез? — Павел хотел сказать, что этого быть не может, но горло его сжалось, и он промолчал.