— Что, подхватилась и ушла, ни слова не сказавши? — возмутилась Биссетт. — Слишком много эта девчонка себе позволяет. Когда она вернется?
— Она всего минуту как вышла из дома, — огрызнулась миссис Белфлауэр.
Между нею и Биссетт всегда существовала скрытая вражда, которая редко выходила на поверхность. Как Англия и Россия долгое время боролись за превосходство в полосе от Константинополя до северо-западной границы, так эти две женщины, обосновавшиеся каждая в своей вотчине — кухне и детской, — оспаривали друг у друга власть в сферах, принадлежность которых не была столь четко определена. Сьюки заменяла им Оттоманскую империю.
— И кто же ей позволил уйти, миссис Белфлауэр?
— Я, миссис Биссетт.
— У вас прав таких нету здесь командовать.
— A у вас нет права указывать, есть у меня права или нет.
Внезапно матушка обернулась и топнула ногой.
— Замолчите! Вы обе!
— Да я что, — пролепетала Биссетт, и мы все трое удивленно воззрились на матушку.
— Накройте стол к чаю, миссис Белфлауэр, а ты, Джонни, иди со мной. — Мать быстро направилась к двери, я послушно последовал за ней, оставив Биссетт и кухарку, внезапно сблизившихся благодаря общей обиде.
Из старой половины дома мы перешли в новую, в обширный холл, откуда двери вели в общую комнату и столовую для завтраков, где обычно устраивались трапезы (кроме, как ни странно, завтраков — их накрывали в малой гостиной). Когда мы вошли в столовую, я попросил:
— Расскажи мне о Лондоне.
— Да что вы все, сговорились свести меня с ума? — крикнула матушка. Потом, обернувшись, обняла меня. — Прости,, Джонни. Ты не виноват.
Мы сели за стол, и она продолжила:
— Я жила там раньше. Вот и все.
— Когда? Я думал, мы всегда жили здесь.
— Это было до твоего рождения.
— Расскажи, что было до моего рождения.
Тут вошла миссис Белфлауэр и принялась расставлять на столе приборы.
— Поговорим об этом позже.
— А что этот человек говорил о моем отце? У меня ведь не было отца, правда?
Я заметил, как напряглась спина миссис Белфлауэр, которая ставила чайник на пристенный стол. Мать посмотрела на меня с упреком, а я вместе с раскаянием испытал и извращенное удовольствие оттого, что мои вопросы ее огорчают.
Один раз, я слышал, обо мне сказали: «Бедный парнишка, растет без отца», — не унимался я. — Выходит, это правда?
— Спасибо, миссис Белфлауэр, — сказала матушка. — Остальное я сделаю сама. — Когда та вышла, матушка спросила: — От кого ты это слышал, Джонни?
— Кто-то шепнул Биссетт в свечной лавке. Ну, расскажи!
Мать сплела и расплела пальцы.
— Когда подрастешь, — произнесла она наконец.
— Когда? На Рождество?
— Не в это.
— Значит, на следующее?
— Нет, дорогой. Может, еще на следующее.
Тридцать месяцев! Отложила бы еще на тридцать лет!
Я ее уговаривал, но она не соглашалась ни перенести этот разговор на более ранний срок, ни выслушивать дальше мои вопросы.
Когда миссис Белфлауэр вернулась и убрала со стола, матушка попросила ее принести из малой гостиной письменный прибор и шкатулку для писем, и мы перешли в общую комнату — светлое помещение, из окон которого была хорошо видна Хай-стрит. Затем она открыла секретер и вынула книгу для записей, которой пользовалась, составляя письма, — так было принято во времена, предшествовавшие почте за пенни. Пока она писала, я вынул своих солдатиков и заставил их маршировать по ковру, но удовольствия от этого получил меньше, чем обычно, так как матушка не пожелала на них взглянуть, когда я ее попросил. Я всегда страшился того мига, когда в дверь стучалась Биссетт, чтобы, как осужденного, увести меня спать, но тут я если не ждал этого с нетерпением, то, по крайней мере, не возражал. Кроме того, можно было хотя бы подразнить Биссетт.
В тот вечер, однако, когда подходило время взятия меня под стражу, кто-то внезапно заколотил в парадную дверь. Мы оба вздрогнули. Матушка оторвала взгляд от письма и воскликнула:
— Кого это принесло в такой час?
Мы слышали, как Биссетт открыла дверь, а чуть позже она, пылая негодованием, вошла к нам в комнату.
— Это уж из всяких рамок, мэм. Эти работнички бросили лестницу прямо под окном малой гостиной, как будто это их собственный двор.