– Ругает за нахальство?
– Отнюдь, – усмехнулся папа. – И это удивительно. Ты что, в самом деле накопал новое?
Я потеребил кончик носа:
– Мне показалось, что да. Вот послал на перепроверку.
– А чего сразу академику-то? Поближе никого не нашлось?
– Пап, это его направление. А то, что я нарыл, растет именно из его статей.
– Это не важно, – качнул он головой. – Так не делается. Надо было со мной посоветоваться, я б нашел для начала кого попроще для проверки.
– Ну да что уж теперь… – Я перестал сдерживать победную улыбку и покосился на лист.
– Да читай уж, я подожду, – понимающе усмехнулся отец.
Я развернул лист. На нем четким, почти каллиграфическим почерком было написано.
Уважаемый Андрей Владимирович!
Я с большим интересом и удовольствием ознакомился с Вашей работой. Она, несомненно, заслуживает скорейшего опубликования в одном из центральных журналов. На мой взгляд, ее после незначительной доработки под требования редакции следует передать в «Функциональный анализ и его приложения» (уверен, Израиль Моисеевич так же высоко оценит Ваш подход). Поскольку журнал, как Вы знаете, переводной, то этого будет достаточно для закрепления приоритета нашей советской школы – этот вопрос, безусловно, актуален применительно к Вашей статье. Второй вариант, более длительный в плане сроков опубликования статьи, – это «Journal of Functional Analysis». С удовольствием готов рекомендовать ее туда, если Вы решите пойти по этому пути.
Кроме того, было бы очень славно, если бы Вы смогли выступить с расширенным докладом на одном из наших семинаров в Москве. Для меня очевидно, хоть об этом прямо в статье и не говорится, что Вами намечена определенная программа исследований открывшегося направления, и тут явно есть что обсудить и о чем поспорить.
Я готов направить в Ваш институт письмо с просьбой откомандировать Вас на такое мероприятие в удобные для Вас сроки. В случае Вашего согласия напишите, кто Ваш научный руководитель.
Ну и, конечно, с нетерпением ожидаю личного знакомства.
– И толстый-толстый слой шоколада… – пробормотал я довольно и свернул было письмо, но тут же опять раскрыл и принялся перечитывать, смакуя каждое слово.
Улыбка на моем лице продолжала жить своей жизнью, то растягивая рот до ушей, то превращаясь в сардонический оскал.
– Ну ты даешь! – Папа с восхищением хлопнул себя по колену и с гордостью посмотрел на меня. – В пятнадцать-то лет! Я думал, что в пределах институтского курса уже все истоптано по сто раз. Да как в голову-то пришло?
– Представляешь, проглядели, – развел я в недоумении руками. – Нужен был взгляд дилетанта на заезженную тему. А так тут никакой особо высокой математики нет. Можно любому студенту с матмеха объяснить почти на пальцах.
– О-хо-хо… Дела… – протянул папа и поднялся на ноги. – Бери письмо, пойдем маму радовать. И это… Ответ давай вместе писать будем.
Понедельник 16 января 1978 года, день
Ленинград, 8-я Красноармейская улица
Класс, в котором наша группа уже не первый год грызла английский, прилепился под школьной крышей, словно ласточкино гнездо – тесное, но уютное. Смотрел он, хмурясь из-под нависающего желоба водостока, прямо на север, и солнечные лучи проникали сюда лишь два-три месяца в году.
Зато из растущих прямо от пола окон открывался панорамный вид на лабиринты ленинградских крыш. Казалось порой, что эта уходящая к горизонту чересполосица ржавых листов хранит в своей памяти все блюзы, что годами выколачивали из жести беспощадные питерские дожди.
Но сейчас все горизонтали зализаны снегом. Лишь кое-где встают на дыбы старые стены и рвут своей темно-желтой охрой это белое безмолвие, словно напоминая нам об особом ленинградском гоноре.
Я высмотрел в этой мешанине маковку колокольни, что пристроил Кваренги к Владимирской церкви, и стал мысленно распределять в пространстве хронотопы: вот тут, правее, скрывается Музей Арктики и Антарктики, втиснувшийся в единоверческий храм странной, почти кубической стереометрии. Через квартал от него – фабрика Крупской, и поэтому при западном ветре здесь умопомрачительно пахнет шоколадом. Чуть левее же сходятся Пять углов. Быть может, прямо сейчас там, в закусочной «Дрова», на вечно мрачной улице Рубинштейна неторопливо похмеляется еще не уехавший Довлатов.
А вот за той трубой с осыпающейся штукатуркой – последняя квартира Достоевского, и обстановка вокруг нее на редкость соответствующая: у ограды недействующей церкви просят милостыню калеки, отираются у рынка дешевые проститутки, деловито проходит сам рыночный люд, жесткий, тертый жизнью. Забавно получается: это, пожалуй, самый несоветский пятачок города.