Я чуть отвернулся, закатывая их к небу. Придётся немного потерпеть этого ребёнка… Достал из кармана пластинку цитрусового ригли:
— Угощяйся.
— Спасибо, — почти напела она благодарность и, осторожно откусив треть, аккуратно завернула остальное в фольгу и припрятала в карман.
— Ты из какого класса? — вежливо поинтересовался для поддержания разговора.
— Седьмой бэ, Биссектрисы. А… давай, будем дружить?
Я поперхнулся от плавности перехода и скептически уточнил:
— Ты ж, наверное, в курсе, что мне есть с кем дружить?
Она посмотрела на меня непонимающе, потом сверкнула белозубой улыбкой:
— Ааа, ты про эту… Я подожду.
Смешной ребёнок. Я покачал головой:
— Долго ждать придёться, так старой девой и останешься.
Она сдержанно улыбнулась и промолчала. Я проворчал:
— Как будто что-то знаешь, чего не знаю я. Какая ж ты смешная, девочка моя.
Улыбка стала ярче.
Я с некоторым испугом вгляделся. Да, симпатичная девчонка, и, как я вижу, через три-четыре года, когда расцветёт, красота её станет как лепесток огня, будет и греть и обжигать. Но — нет, даже этот отблеск будущего меня не соблазняет. И слава богу!
С облегчением выдохнул. Не то, что бы я боялся почуствовать себя старым педофилом. Что-то окончательно сдвинулось в восприятии мира, и для меня эта мелкая уже почти ровесница, а себя я ощущаю как умудрённого жизнью подростка, этакий ходячий парадокс. Нет, просто не хочу опять попасть в силки запутанных отношений и многослойной лжи. Да здраствует прямолинейная, ничем не замутнённая простота!
— Быстрее, бегом! — внезапно заорал в рупор какой-то бешенно вращающий глазами тип, и толпа с весельем покорилась команде.
Хватаю мелкую Тому за руку, и мы легко несемся вперёд, пристроившись за разгоняющимся ЗИЛом с кумачёвой композицией «Миру — мир».
— Ура! — заорал кто-то во всю глотку.
— На штурм! — весело подхватил второй.
— А-а-а-а!!! — держа портреты и флаги наперевес, толпа с радостным рёвом выметнулась на Дворцовую. Широкие улыбки на раскрасневшихся от пробежки лицах, заливистый женский смех, азартные выкрики детей, над головами плывут вверх вырвавшиеся на свободу воздушные шарики и катится под ногами, высыпая мелкие опилки, чей-то оторвавшийся раскидайчик.
— Быстрей, быстрей, — гавкая в рупор, носится вдоль колонны ещё один невысокий человек в тёмном. Его испуганно выкаченые, определенно армянские глаза, кажется, живут самостоятельной жизнью. Разрыв демонстрации перед трибунами, перед телекамерами — дело серьёзное.
Пробегаем ещё метров пятьдесят разреженного пространства, и колонна, уткнувшись в хвост предыдущей, вновь начинает уплотнятся. Людской поток разбивается на несколько ручейков, каждый из которых спокойно течёт между цепочками из редко стоящих курсантов Поповки, приобретая окончательный, пригодный для съёмок и трансляций вид.
Подмёрзшие от длительного стояния в оцеплении морячки заговаривают, пытаясь познакомиться с проплывающими мимо девушками. Вот какой-то старшина с четырьмя шпалами на шевроне обрадовано строчит номерок телефона прямо на ладонь… Бог в помощь, в Африкановке с невестами туго.
Совсем рядом на трибуне узнаю властный курносый профиль невысокого Романова, левее выстроились многозвёздные генералы в каракулевых воротниках. Вглядываюсь в кандидата на роль Первого, пытаясь уловить характер. Бестолку, за улыбающейся маской не видно ничего, кроме усталости от махания рукой, и постоянно взрывающаяся возгласами «ура» радостная толпа волочёт меня дальше.
С удивлением обнаруживаю, что по-прежнему удерживаю тёплую ладошку. Пытаюсь выпустить её на волю, но не тут-то было — ладошка не теряла бдительность ни на секунду и как приклеенная следовала за моей, даже в карман куртки, где тут же попыталась свить себе тёплое гнездышко.
Я расхохотался и посмотрел на мелкую с симпатией. Хорошая девчонка, забавная, надеюсь, всё у неё сложится хорошо.
— Старые большевики очень недовольны… — проскрежетала бабушка, щедро накладывая тёртый хрен на упруго колеблющийся студень, — термидор революции, вот что сейчас происходит. Радует одно — сдохну раньше, чем всё развалится.
— Ну, мам, зачем ты так? — взволновано вклинился дядя, — И, потом, другие времена, другие нравы.
— Нравы… — рот у бабушки поехал в сардонической улыбке, — без бумажки слова сказать ни один не может. Стыд и срам! Вот, помню, Кирова слушала, так он три часа без бумажки выступал! Зал не шелохнулся! Три часа про развитие резинотехнической промышленности!