Перна переводит дыхание, лица присутствующих окаменели, словно в комнату вошел дрессированный медведь. Через миг итальянец снова бросается в атаку:
— Собор, signori, станет сведением счетов между правителями Европы. Пишите, сколько вам угодно, пишите свои теологические трактаты, но знайте, что ни вам, ни Кальвину, ни Лютеру не сыграть ведущих партий в этой игре. Если вы хотите выжить, вам придется выдумать что-нибудь новенькое.
***— Мессир Пьетро, подождите!
Коротышка прекращает ковылять по грязи, поворачива ется, видит меня и возвращается на середину улицы.
— Ах, это вы. Я думал… — Расстояние не позволяет мне расслышать конца фразы.
Теперь я пытаюсь держаться рядом с ним:
— Что вы имели в виду? Вы хотели сказать, что надо думать о чем-то другом?
Итальянец улыбается и качает головой:
— Идемте со мной. — Он тащит меня за руку к повороту, и мы углубляемся в переулок. Его нелепая прыгающая походка вызывает у меня совершенно нетактичную улыбку. Как ни странно, этот человечек всегда умудряется поднять мне настроение.
— Послушайте, дружище. Здесь больше нечего делать. Все ваши друзья… — Он прерывается, заметив мою поднятую руку: — Простите меня, друзья мессира Опоринуса — милейшие люди, но они ровно ничего не сделают. — Черные глазки всматриваются в шрамы на моем лице, словно в поисках чего-то. — Их волнуют лишь расхождения и совпадения их точки зрения с мнением Кальвина. А такие люди, как вы, дружище, прекрасно понимают, что все в мире устроено совсем по-другому, capito?
— Чего же вы хотите добиться?
Он вновь тащит меня за руку:
— Идемте! Не будем ходить вокруг да около: если нужен итальянский книготорговец, чтобы рассказать им, как обстоят дела, это значит, что эти светлейшие головы не видят дальше собственного носа! Пишут теологические трактаты для других докторов, capito? Но если вдруг одним прекрасным днем они окажутся, всем скопом, привязанными к столбу на костре, возможно, у них наконец-то откроются глаза! Только тогда будет слишком поздно. Я хотел сказать, друг мой, что жребий брошен. В Германии вы достаточно порезвились, к тому же вы руководствовались и высшими идеями, потом были голландцы, эти непревзойденные весельчаки, безумные, как понесшие лошади, теперь еще и французы со швейцарцами, и Кальвин, становящийся звездой, символом восстания против папства. Все это вздор, мой господин: власть, только власть — вот за что все они перережут друг другу глотки. Ради бога, не поймите, что старый Лютер не верит во всю эту дребедень. Я и не утверждаю, что наш мужественный Кальвин не убежден во всей этой глупости, но они всего лишь пешки. Если они не будут устраивать правителей, эти черные вороны[63] станут никем, я вам говорю, ни-кем!
Я освобождаюсь от его хватки, опьянев от его слов.
Перна пожимает плечами и разводит свои невероятно короткие ручки:
— Я занимаюсь своим делом, capito? Я книготорговец, постоянно в разъездах, вижу уйму людей, продаю книги, раскапываю таланты, зарытые под горами бумаги… Я пропагандирую идеи. Моя работа самая рискованная в мире, capito? Я несу ответственность за распространение идей, возможно, самых опасных, capito? — Он указывает в направлении дома Опоринуса: — Они пишут и печатают — я распространяю. Они верят, что книга ценна сама по себе, верят в красоту абстрактных, оторванных от жизни идей.