— У нас ничего нет, солдат. Ничего, кроме ран наших калек и слез наших детей. Что еще с нас возьмешь?
Я не нашел слов, чтобы заглушить угрызения совести из-за собственного бессилия и вины из-за того, что остался жив. Мне пришлось слезть с лошади, посадить ее детей, помочь ей и дать денег. Помочь собственному народу, втоптанному в грязь, из которой он хотел выбраться. Выбраться и выжить.
Глава 7
Зарабатывать себе на хлеб — дело нелегкое и хлопотное. По поводу собственной работы человек выдумывает самую жалкую и гнусную ложь.
Топор и колода — с самого восхода солнца. Я колю дрова во внутреннем дворе, расположенном между огородом с хлевом и домом Фогеля. Вольфганг Фогель для всех — пастор Эльтерсдорфа и преемник Лютера, для Гута — отличный помощник в распространении книг, брошюр, манифестов, для мятежных крестьян — Читающий Библию, прозванный так из-за фразы, которую он постоянно повторяет:
— Теперь, когда Бог говорит с вами на вашем языке, вы должны научиться читать Библию самостоятельно. Вам больше не нужны ученые теологи.
— Тогда и ты нам не нужен. — Такой ответ он слышал чаще всего, но он его совсем не обескураживал.
Ну и молодец же этот Читающий Библию: теплый прием, дружеский хлопок по плечу, несколько вопросов о том, кто жив, а кто мертв, и вот я здесь, с топором в руках, напротив кучи дров. Я тут всего два дня, а уже приходится отрабатывать оказанное мне гостеприимство.
В Бибре Гута нет, типография закрыта. Мне рассказали, что он провел там неделю, но вскоре ушел в Северную Франконию. Узнав, что Фогель вернулся в Эльтерсдорф, я потратил какое-то время, чтобы сменить лошадей и закупить провизию, и уехал.
Эльтерсдорф. У меня есть комната, миска похлебки и новое имя: Густав Мецгер. Я еще жив, хоть и не знаю, как мне это удается. О том, чтобы встать на прежний путь, пока и речи нет.
Эльтерсдорф, лето 1525 годаНевыносимо долгие дни. Вычистить хлев, наколоть дров, задать корм свиньям и следить, не опоросится ли одна из них. Собрать плоды в крошечном саду, починить инструменты, которые так и норовят сломаться. Постоянные обязанности, повторяющиеся день ото дня, настоящее насилие над суставами, выворачивающимися каждый день, — только для того, чтобы получить миску похлебки, как дворовая собака.
Между тем новости, доходящие из самых разных мест, говорят о том, что зверства творятся повсюду: репрессии князей достигли пика — так они ответили на вызов, который мы им бросили.
Во всем городке нет никого, с кем можно было бы переброситься парой слов. Иду на мельницу помолоть муку для Фогеля, встречаю кого-то — пара шуток по поводу пастора Фогеля, единственного во всей деревне, у кого есть зерно для мельника.
Одно из немногих приятных занятий за весь день — болтовня с Германом, деревенским дурачком, ухаживающим за садом Фогеля. Вообще-то болтает только он, пока раздаются удары топора по полену. Он считает, что каждый при рождении получает те руки, которые заслужил, у него самого мозоли были уже от рождения, а таким умникам, как мне, можно браться только за книги. Он улыбается, выставляя напоказ свой щербатый рот, и божится, что эту войну выиграли такие же бедняки, как он. Он рассказывает, как они взяли графский замок и целых десять дней им прислуживал сам граф со своими рыцарями, а по ночам они имели графиню с дочерьми. Это была грандиознейшая победа: никто и представить себе не мог, что им удастся удержать власть так долго, хотя, если крестьяне будут править, а господа — пахать землю, все скоро помрут с голода, так как каждый имеет те руки, которые заслужил…
С Фогелем, напротив, говорить практически не о чем. Он неплохой мужик, но мне он не нравится. Он считает, что судьба и Божья воля предопределили развитие событий — резню безоружных людей, что непостижимая высшая сила побуждает понимать ее через знамения, даже роковые и трагичные, и воли людей, пусть даже самых честных и заслуживающих Царства
Небесного, недостаточно, чтобы реализовать Его Промысел на земле. Будь он неладен, этот Фогель, со своим Божественным Промыслом и со всем остальным.
***Я уже оборачиваюсь, когда меня называют Густавом, — я привык к этому имени, оно ничем не хуже всех остальных.
***Вечер. Света свечи едва хватает, чтобы прочитать несколько страниц из Библии. Моя комната: деревянные стены, койка, табуретка и стол. На столе — сумка Магистра, бесформенный сверток, покрытый коркой из запекшейся грязи. Никто еще не прикасался к ней.
Больше ничего не осталось, ничего, кроме этой сумки, принесенной из Франкенхаузена и напоминающей мне о прошлом и о нарушенных обещаниях. Ничего, ради чего стоило бы так рисковать и хранить ее. Мне стоило сразу же сжечь ее, но каждый раз, когда я пытался сделать это, я ощущал ее вес, словно по-прежнему стоял на вершине лестницы, предоставляя Магистра его судьбе.