- Ну? - спросили недоверчиво.
- Конечно, - тянул чем-то обиженный Похвиснев, - как он к Алексею Петровичу втерся. Я даже выговор на днях получил, после дупла этого, - "что вы, говорит, его подстрекаете в такие места ездить". А по секрету вам скажу... - Голос перешел в шепот, Вильгельм его не дослушал.
Он закрыл глаза и прислонился к стене. Дверь отворилась, и в сени вышел Похвиснев. Тогда Вильгельм шагнул к нему и, не глядя, ударил по лицу. Похвиснев беззвучно схватился за щеку и выбежал вон. Вильгельм пошел домой.
Грибоедов был дома. Увидя Вильгельма, он быстро спросил:
- Что с тобой? Вильгельм помолчал.
Потом он ударил себя в грудь и затрясся.
- Этот подлец говорил, что я простотою в доверие к Ермолову втираюсь. Не откажись быть секундантом.
Александр с интересом откинулся в креслах. Лицо его приняло важное выражение. Он заставил Вильгельма рассказать все.
- Милый, - сказал он внушительно, - Похвиснев с тобой драться не будет. Ты его один на один оскорбил. Он за сатисфакцией не погонится. Ему жизнь дороже.
- Неужели он так низок, что откажется? - вылупил глаза Вильгельм.
- Без сомнения, я этого франта до тонкости знаю. Он на картель не пойдет. Он нажалуется Алексей Петровичу на тебя, тот вас обоих позовет, разыграет комедию - тем дело и кончится.
- Ну, нет, - сказал Вильгельм и вдруг стал страшен. Пена выступила у него на губах, - Он у меня не отыграется. Я ему снова пощечину дам.
- Только публичную, - сказал деловито Грибоедов. Вильгельм ждал два дня. Вызова не было. Ермолов,
по-видимому, тоже ничего не знал. Через два дня он пошел в собрание. Александр ему сказал, что Похвиснев будет сегодня там. Когда он вошел, в собрании шла обычная игра. Дым висел в комнате. Лист стоял у окна одиноко; серый артиллерист не играл в карты. Похвиснев сидел у ломберного столика с Воейковым и двумя офицерами. Увидя Вильгельма, он побледнел и передернул плечами. Вильгельм прямыми шагами подошел к нему.
- Милостивый государь, я прошу у вас объяснения, - сказал он звонким голосом и задохнулся.
Похвиснев привстал, глаза его забегали. Он был бледен и не смотрел на Вильгельма. В комнате стало тихо.
- Я прошу вас, - сказал Вильгельм неестественно тонко, - повторить при всех то, что вы изволили говорить обо мне два дня тому назад в собрании.
- Я ничего не говорил, - пробормотал Похвиснев, отступая.
- Так я вам припомню, - закричал Вильгельм, - а те, при ком это было сказано, верно, не откажутся подтвердить. Вы сказали, что я своей простотой в доверие к Алексею Петровичу влезаю.
Их обступили.
Тогда Вильгельм ударил наотмашь Похвиснева.
- Вот вам мой ответ. И ударил его еще раз.
Их растащили. Похвиснев стучал зубами и кричал:
- Дурраак...
Потом он заплакал и засмеялся. Вильгельм стоял, тяжело переводя дыхание. Его глаза были красны и блуждали.
Грибоедов, спокойный и деловитый, подошел к Листу:
- Василий Францевич, вы не откажетесь, конечно, быть секундантом у Вильгельма Карловича.
Лист грустно поклонился.
XII
Похвиснев стоял со своим обычным докладом у стола. Ермолов был не в духе. Он крепко сжимал в зубах чубук и пыхтел.
Он едва просмотрел два дела.
Потом искоса взглянул на Похвиснева:
- У вас больше ничего нет ко мне, Николай Николаевич?
Похвиснев замялся:
- Я бы хотел вам жалобу принести, Алексей Петрович.
- На кого? - невинным голосом спросил Ермолов.
- На господина Кюхельбекера, - осмелел Похвиснев. - Он меня тяжело оскорбил, Алексей Петрович, безо всяких с моей стороны поводов.
- Как же это он вас оскорбил, Николай Николаевич? - удивился Ермолов. - Какую же причину он изъявил?
Похвиснев пожал плечами:
- Вы сами знаете, Алексей Петрович, его нрав необузданный. Он причиной изъявил, будто я о нем отозвался, что он простотою в доверие входит.
- А? - важно спросил Ермолов. - Ну, и что же? Но вы ведь этого никому не говорили?
Похвиснев переминался с ноги на ногу.
- А где же произошло оскорбление? - с интересом осведомился Ермолов.
- В собрании, давеча, - неохотно отвечал Похвиснев.
- Черт знает что такое! - вдруг рассердился Ермолов и насупил брови. Я этого дела так не оставлю. - Он был действительно сердит. - Так, продолжал он веско, обращаясь к Похвисневу. - Ну, и что же вы, Николай Николаевич, желаете предпринять?
Похвиснев криво усмехнулся:
- Сперва, Алексей Петрович, я хотел непременно драться; но после рассудил, что как господин Кюхельбекер подвержен припадкам, что и вам, Алексей Петрович, известно, и за человека здорового почесться не может, то, может быть, дело это лучше на рассмотрение суда представить.
Ермолов равнодушно кивал головою.
- Хорошо, подите, друг мой, - сказал он без всякого выражения.
Когда Похвиснев ушел, Ермолов встал и прошелся по комнате. Потом сел, затянулся из чубука, пыхнул дымом и улыбнулся невесело. Он сел за стол и начал писать письмо:
"Великолепный господин
Николай Николаевич!
Забыл совсем по делу вам, дружок, напомнить, что отношения, к нам чинимые гражданскими частями, особою нумерациею должны быть обозначены как входящие. Писаря, канальи, путают бесперечь, что сильно отчетность затрудняет. Вот и все дело, простите меня, что беспокою. Насчет же тяжелого оскорбления, учиненного вам г. Кюхельбекером, полагаю, что для сатисфакции гражданской части мало будет, а непременно подраться вам придется. Прощайте.
Ермолов".
Он позвонил. Вошел случайный писарь: дежурный отлучился. Ермолов велел ему снести письмо к Похвисневу. На писаря он смотрел внимательно.
- М-да, - проворчал он, когда остался один, - не токмо аудиторы, но даже писаря мечтают, что они особенно сотворенные существа.
XIII
Завтра дуэль. Может быть, блеснет завтра неверный свет дня - и он будет уже в могиле. Ну, что же, холодная Лета - приходит пора и для нее. Промелькнуло лицо матери, Устиньки - Вильгельм закрыл лицо руками. Они перенесут. Он мысленно поцеловал сухую руку матери. Он вспомнил Дуню и вздрогнул. Да, пусть этот случайный негодяй его убьет - все сразу разрешится, незачем будет возиться с самим собой и с ребяческим сердцем, которое задает загадки.
Он начал писать письма. Одно коротенькое, немецкое - матери. Другое Пушкину.
Второй Александр здесь, он все, что нужно, сообщит, вот и все расчеты бедные покончены. Так вот куда жизнь шла. Вдруг он вспомнил дядю Флери. Греция? Или... или Петербург? Но что в Петербурге, кроме насмешек, тоски, покровительства Александра Ивановича, воркотня Егора Антоновича?
Он прислушался. В соседней комнате звук за звуком, сначала неуверенно, потом увереннее, раздался вальс. Раньте его Вильгельм не слыхал. Это Александр сочиняет.
Вдруг он понял: если завтра он останется жив, - он должен сгореть все равно где, - по без остатка, сейчас же, скорей. Он должен погибнуть, но так, чтобы жизнь стала после в тот же день другая, чтобы друзья его всю жизнь поминали.
XIV
Пять часов утра, солнце уже показалось. Зеленая Артачилахская долина, на ней четыре человека. Один в сером военном сюртуке, аккуратный и грустный, отмерил десять шагов, наметил барьер. Другой, коротенький, возится с пистолетами.
В пятнадцати шагах от Вильгельма стоит человек, бледный, гладко причесанный, до которого Вильгельму нет никакого дела. Он опустил глаза и не смотрит на Вильгельма.
Рядом с лицом Вильгельма зеленая ветка. Он жадно, со вниманием смотрит на нее. Если его убьют - последнее воспоминание будет темная и сочная зелень на ветке.
Серый артиллерист остановился перед дуэлянтами.
- Господа, предлагаю вам последний раз кончить миром.
Молчание.
Вильгельм отрицательно качает головой. Похвиснев машет рукой.
Первый выстрел за оскорбленным.
Бледный и неуверенный, Похвиснев делает шаг вперед. Перед Вильгельмом маленькое дуло. Дуло, дрожа, поднимается. Он стоит вполоборота. Ах, черт, в лоб. Нет, видно, не хочет портить карьеры. Дуло ползет вниз. Целит в ногу.