Совершенно точно.
Всем своим существом.
Одного его.
Эта мысль, так смело сказанная самой себе, придала Гермионе сил, поселила в ней уверенность, и она трясущимися руками схватила пергамент и перо, а затем начала писать.
«Прости».
Это было первое, что она вывела бумаге, и замерла, почувствовав, как слёзы навернулись на глаза. А потом встряхнула головой, глубоко вздохнула и продолжила:
«Прости.
Я только что прочитала, что твой отец умер. Мне жаль, Драко, и, честно, я не знаю, что сказать, потому что банальное «соболезную» прозвучит фальшиво и не сможет выразить моих настоящих чувств. Поверь, я понимаю, как это больно — потерять родного человека, даже если ваши отношения складывались не лучшим образом. И я разделяю твоё горе, хотя, возможно, тебе сложно будет в это поверить.
Помни, я готова тебе помочь в любую минуту, только напиши или сообщи каким-либо способом, если тебе будет что-то нужно. Я знаю, скорее всего, ты не захочешь меня видеть в ближайшее время, и понимаю, принимаю твоё решение.
Прости меня. Вчера я поступила совершенно по-идиотски, испугавшись того, что ждёт нас дальше. Я боялась взглянуть правде в глаза и потому сбежала, потому что наутро всё показалось в разы сложнее, чем ночью. Но, когда я вернулась домой - поняла: от правды всё равно не скрыться. Хочешь, я её озвучу?
Я хочу быть с тобой, Драко, и сейчас я смело это признаю. Я хочу делить с тобой радость и печаль, хочу быть частью твоей жизни, ведь свою без тебя мне уже так сложно представить.
И я очень хочу тебя увидеть, но буду лишь терпеливо ждать, пока ты сам этого не захочешь. И, если даже ты не сможешь меня простить, я хочу, чтобы ты знал: я всегда с тобой.
Твоя Гермиона».
Она отправила это письмо с несмелой надеждой, что вскоре получит ответ.
Но шли дни, тягучие, долгие, полные рутины и бесцветных событий, лишённые тепла и радости, а она так и не получила от него ни строчки. Она просто довольствовалась отрывочной информацией из статей о смерти Люциуса в газетах и обрывками диалогов на работе. Таким образом Гермионе удалось узнать, что его похоронили на семейном кладбище, а на церемонию пришло едва ли больше десяти человек. После войны настали тёмные времена для всех чистокровных семей, причастных к злодеяниям Волдеморта, и Малфои были одной из них. Поэтому многие из тех, кто в былые дни называл себя друзьями Люциуса, теперь тщательно отрицали факт своей некогда близкой дружбы с Пожирателем Смерти, оправдывая своё общение «чисто корыстным интересом».
Гермиона понимала, что Драко сейчас нестерпимо трудно, и она бы всё отдала, только бы быть с ним в этот период, но не могла наплевать на его желание, нет, вернее — нежелание видеть её. Разве не так она должна была расценить отсутствие ответа?
Прошло уже две недели с момента возвращения в Лондон, и с каждым часом, проведённым вдали от Драко, она будто бы умирала изнутри, когда днём с абсолютной апатией машинально исполняла свои должностные обязанности, а ночью горько плакала, позволяя эмоциям взять верх. И она боялась наступления темноты: ночью, когда загорались безжизненные звёзды, когда скулящий ветер уныло танцевал с пожухлыми листьями, а по крышам барабанил нескончаемый дождь, Гермиона вспоминала. Вспоминала целые картины из уже, казалось, далёкого прошлого, которые выглядели чем-то нереальным, надуманным, но таким до боли прекрасным, что слёзы сами текли по щекам. Как сложно было поверить, сидя в одинокой, холодной квартире, запивая своё дурное настроение безвкусным чаем и не чувствуя ничего, кроме боли и тоски, что ещё несколько недель назад она была в настоящей сказке, где каждый день приносил такие эмоции, которые она и не думала испытать. «Прекрасная Магнолия» подарила ей целую жизнь, о которой она и не мечтала, но которую, похоже, уже отжила.
Несколько кружащихся за окном листочков сиротливо приютились на подоконнике Гермионы. Её губы слегка дрогнули, а руки сами потянулись к тугой задвижке окна. Впустив холодный влажный воздух в комнату, она быстро взяла один из них и, поёжившись, захлопнула раму. Поплотнее закутавшись в плед, Гермиона какое-то время молча смотрела на свою ладонь, на которой лежал выцветший, сморщившийся листик, и в эти секунды чувствовала внутреннюю борьбу. Но, когда она с силой сжала руку в кулак, вмиг превратив в труху уже и так безжизненный листок, в ней словно что-то сломалось.
В ту ночь она долго плакала, яростно била кулаками подушку, пару раз пыталась написать письмо, но тут же разрывала пергамент в клочья, а потом, где-то в третьем часу ночи, даже вознамерилась отправиться в квартиру Драко и так бы и сделала, если бы не жёсткий голос подсознания, заявивший, что её там вряд ли ждут.
В ту ночь Гермиона поняла, что если не попытается хоть немного отпустить ситуацию и жить дальше — просто сойдёт с ума. И она правда мужественно старалась, помогая Джинни организовывать свадьбу, заставляя себя делать вид, что всё в порядке, а ещё пытаясь работать в два раза усерднее, чем она это делала раньше. Поэтому, когда наступил её день рождения, она не стала брать отгул. Она вообще вспомнила, какой сегодня день, только когда друзья показались с самого утра у ней на пороге с подарками и поздравлениями. И впервые за долгие дни она улыбнулась искренне, а потом даже засмеялась, увидев, как забавно выглядит Рон в нахлобученном на макушку праздничном колпаке. Ей пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить друзей, что она в любом случае пойдёт на работу, хотят они того или нет. Конечно, пришлось пообещать уйти пораньше, чтобы вечером отметить праздник, на что Джинни сказала, что если Гермиона не вернется в пять — она лично вытащит её за руку из рабочего кабинета.
И она пошла на работу в приподнятом настроении, стараясь не думать, не вспоминать Драко, и ей это почти удавалось, потому что в душе поселилось тёплое чувство благодарности друзьям за то, что им удалось сделать утро по-настоящему прекрасным. Своим неожиданным появлением они словно вдохнули в неё жизнь, заставили вновь чувствовать, испытывать светлые эмоции, и Гермиона решила, на этот раз окончательно и бесповоротно, что с этого дня всё будет иначе.
С этой мыслью она вошла в кабинет, который делила ещё с двумя специалистами, и увидела Николаса Одли — начальника нескольких подразделений, в том числе и того, где она работала. Это был пухлый, немного неопрятный мужчина лет пятидесяти, который любил громко смеяться и слушать льстивые речи подчинённых. Гермиона с раздражением отмечала, как из года в год более суетливые сослуживцы двигаются по карьерной лестнице вверх только оттого, что мастерски лебезят перед Одли, хотя за спиной говорят про него совершенно отвратительные вещи. Вот и сейчас она с презрением наблюдала, как вертлявый глупый новичок, что работал в их отделе всего несколько месяцев, угодливо заглядывал Николасу в глаза и что-то подобострастно вещал. Они были настолько увлечёны беседой, что не заметили, как Гермиона, поздоровавшись, прошла на своё место и села за стол, на котором уже необъятной горой громоздились папки с документами. Лишь когда она, взяв одну из них, громко плюхнула ту на стол, мужчины обернулись.
— Ох, здравствуй, Гермиона! Вернулась из отпуска? Должен сказать, загар тебе к лицу, а то раньше ты была какой-то слишком бледной, — простодушно обратился к ней Николас и несколькими широкими шагами преодолел расстояние до её стола. — Я как раз хотел с тобой переговорить. Пройдём в мой кабинет?
Гермиона никогда не любила фамильярность на работе, но, стиснув зубы, в очередной раз стерпела и ответила:
— Конечно, сэр.
Они прошли по узкому коридору, и от неё не укрылось: тот самый новичок проводил её странным взглядом, скривив губы в противной усмешке. Не понимая причин такого поведения, Гермиона зашла вслед за начальником в его богато обустроенный, но неубранный кабинет, и Одли, схватив в толстые пальцы засахаренный пончик, грузно опустился в своё кресло. Он жадно откусил кусок и жестом пригласил Гермиону сесть напротив.