Мы ныряем в мороз, как в прорубь. У меня спирает в груди. Мы обегаем несколько раз наше общежитие и по крутому, нахоженному спуску соскальзываем на речной лед. Мы машем руками, приседаем, подпрыгиваем, подхватив полные пригоршни сухого колючего снега, трем бока, живот, шею...
Становится жарко. Мы натягиваем рубахи, — прикасаясь к распаренной коже, они кажутся горячими. Мне весело и бездумно, я отчетливо чувствую, как сильными толчками по всему телу разбегается кровь.
Но когда все гуськом, по едва намеченной в снегу тропинке, возвращаются в общежитие, я отстаю и, сунув костенеющие пальцы в карманы, оглядываюсь вокруг.
Холодная, закутанная в белесую дымку луна висит в пустом небе. Низким сплошным силуэтом, словно вырезанным из листа черной бумаги, тянутся вдоль низких берегов приземистые ряды черных домов. Справа тяжелым кубом давит на них громада древнего собора, слева, почти напротив, сиротливо торчит невысокий столбик церковной колоколенки, смутно мерцает луковичка ее маленького купола. Отсюда, с середины белой замерзшей реки, и сам город — старый, деревянный, с множеством церквей, давно уже или заколоченных, или взятых под склады — кажется замерзшим, оцепенелым, мертвым.
Тонкая тишина звенит в ушах.
Зачем я здесь?
Зачем я здесь, в этом мертвом городе?..
Для чего стою на середине замерзшей реки?.. Один?.. Когда другие давно ушли?..
Я стряхиваю с себя оцепенение и бегу вслед за Полковником, за ребятами, которые уже успели подняться наверх,— бегу в общежитие, в комнату, в тепло...
* * *Ее имя — как сказка: Машенька...
Машенька Иноземцева.
У нее огромные удивленные глаза и румяные щеки. И говорит она чуть шепелявя и пришептывая.
Иногда она приходит в библиотеку без подруги. Мы сидим рядом, к плечу плечом, и читаем Пешковского. Мы читаем Пешковского, «Синтаксис русского языка», один на двоих, и когда я первым кончаю страницу, она придерживает ее своими выпачканными в чернилах пальчиками, и на ее лице появляется сердитая гримаска. Я улыбаюсь. Она толкает меня плечом и хмурится. А в ямочках на ее лице дрожит смех. У нее четыре ямочки: две на щеках и дно на подбородке. Когда она смеется, они напоминают водоворотики.
Потом я провожаю ее домой, в женское общежитие — Плеханова 26. Она размахивает портфелем, дыхание, слетая с ее губ, оседает белым инеем на пушистом воротнике. Мы сворачиваем с освещенной улицы. Дальше наш путь лежит по набережной, вдоль реки. Наш путь лежит вдоль реки, и каблучки у Маши постукивают по утрамбованному снегу, и сумерки, едва подсвеченные отдаленными огнями, окружают нас, и вдруг мне кажется, что когда-то все это уже было, что все это было — и берег реки, и простор, и сумерки, и я даже чувствую сырой запах талой воды и едва уловимый аромат лопающихся почек — по почему?.. Ах, да, ведь тогда была весна, ледоход,— а сейчас лед и снег, лед и снег, и Маша...
Маша — член факультетского бюро.
— Ну послушай,— говорит она,— есть у людей хоть капелька совести? Ведь это же наш факультетский хор... Неужели это так трудно понять?..
— Да,— говорю я,— наверное, это трудно понять...
Маша вспыхивает:
— Ты снова издеваешься, да?..
Она обижена. Смертельно. Она убыстряет шаги. До меня долетает:
— И можете меня не провожать!..
Она вот-вот заплачет. Я почти вижу, как на ее глазах вскипают слезы. Я едва не хохочу, догоняя ее.
— Хорошо,— говорю я.— Ну, хочешь, я сам вступлю в факультетский хор? Завтра же? И я буду молчать. Хочешь? Буду молчать всю дорогу. Только не сердись!..
Ода сбавляет шаг. Она меня прощает. Она огорченно улыбается мне, как маленькому:
— Ну неужели это так трудно понять? Ведь мы же все заинтересованы, чтобы наша самодеятельность...
Мне почему-то становится жалко себя. Я молчу. Я иду и молчу, и слушаю ее щебет, ее чириканье, ее журчанье, шепелявое журчанье светлого ручейка, без которого не могу жить. Но отчего-то мне становится жалко себя, и я молчу, свято храня обещание молчать до самой Плеханова 20. Я молчу до тех пор, пока она не оборачивается и не взглядывает на меня — пристально и встревоженно.
— Почему ты все время молчишь, Клим?
— Я слушаю.
— Нет, ты не слушаешь и молчишь. А я болтаю, как дура. Ну, говори!
— О чем?— спрашиваю я покорно.
— О чем хочешь!
— Мне нравится молчать. Идти с тобой и молчать. Так лучше.
— А я не хочу, чтобы ты молчал!
— О чем же мне говорить?..
— О чем хочешь!..— Она капризно вздергивает голову.
Сегодня я туп. Туп, как бревно. Я не знаю, о чем говорить ей, маленькой капризной девочке из сказки. Я говорю:
— Хорошо. В некотором царстве, в некотором государстве на зеленой полянке жила девочка, и звали ее Машей. Однажды отправилась она к бабушке, отнести ей пирог. Идет она по лесу, рвет цветочки, а навстречу ей откуда, ни возьмись — волк...