Бежать из отдельно действующего отряда было легче, чем из батальона. Однажды вечером Сёдзо внимательно оглядел окружающих его солдат. Повернув бритую голову так, чтобы ему не резал глаза свет, он задумался. Нет ли среди этих игроков таких, кто лишь для виду участвует в этой компании, чтобы скрыть свои тайные замыслы? В отряде теперь около сорока солдат, причем людей из последнего пополнения он знал только с внешней стороны — в лицо и по фамилиям. Среди прежних двадцати семи человек, как и среди тех, кто в одно время с ними был переведен сюда из К., были самые разные люди. Однако все они, начиная со старшего ефрейтора Хамы, добряка, и пьянчужки, и кончая теми, кто, казалось, готов был на любую жестокость, очевидно, принадлежали к числу тех образцовых «преданных солдат», на которых опирается военное командование. В этом отношении все они были одинаковы. Все они старательно скрывали, что музыка задевает в них какие-то сердечные струны, и трудно было предположить, чтобы кто-либо из них откликнулся на призывы партизан, если те начнут к ним обращаться.
Придя к такому убеждению, Сёдзо окончательно затосковал. Он пытался проанализировать мучившие его противоречия, разобраться во всех своих чувствах. Решение не следовать совету Кидзу в конечном счете вытекало из отрицания пораженчества. Но в таком случае всех этих людей, которые при любых обстоятельствах могли остаться «преданными солдатами», он должен был считать своими самыми настоящими друзьями. А эта мысль вызывала у него резкий протест — он начинал ненавидеть их и себя самого.
Все-таки где же скрываются партизаны со своей музыкой? Может быть, у подножья горы против леса — там, где тянутся холмы, по ту сторону рва? Если ночью на открытой равнине только чиркнуть спичкой, то и это не ускользнет от глаз дозорного на квадратной башне. Значит, укрытием для них служат пещеры в подножье горы. А там можно спокойно зажигать даже карманный фонарик.
И Сёдзо представилась картина: в пещере голубоватый свет, напоминающий венец вокруг луны. Словно сквозь туман, проступают неровные лёссовые стены; старенький патефон и репродуктор, видны три-четыре человеческие тени. Один — в форме цвета хаки — не иначе, как перебежчик. Сёдзо, затаив дыхание, начинает всматриваться в лицо этого молодого человека,— он держит в руках пластинку и что-то говорит своим товарищам. У юноши красивые, нежные, будто у девушки, веки, прямой тонкий нос и чуть припухлые губы. Это Синго! У него такое же лицо, как тогда, когда он с таким доверием, надеждой и тоской пристально смотрел на Сёдзо.
Но разве Синго не заболел и не умер на фронте через год после ухода в действующую армию? Ведь это несомненный факт. Ну а если все-таки предположить, что он жив и здоров и находится где-нибудь на фронте, то разве остался бы он равнодушным к призывам партизан? Ведь он так страдал от того, что война, требующая от других людей стольких жертв, внезапно принесла его семье огромное богатство. Он мог легко отделаться — подать прошение и получить отсрочку. Но он не захотел воспользоваться своей привилегией и поступил так, как велело ему его не знающее компромиссов, честное сердце. Этот чистый сердцем юноша резко отличался от своего отца и братьев — буйная кровь Ито била в нем чистым ключом. Если Синго и дезертировал, то сделал это только по убеждению, считая, что в данном случае переход на сторону противника — это средство к прекращению войны; а признав это, он уже, вероятно, не думал ни об опасности, угрожающей ему в случае неудачи, ни о том, что его могут расстрелять. Конечно, он бежал и, несомненно, тут же подружился с теми, что вчера еще были его врагами. Он протянул им руку так же, как протянул ее Сёдзо из-за стены, разделяющей их родной городок. И здесь Синго смог не только узнать то, что он безуспешно пытался узнать от Сёдзо. У него появилась возможность увидеть в действии те социальные идеи и социальную практику, о которых он хотел от него услышать.
Сознавая, что все это ему только чудится, Сёдзо не хотел расставаться со своей иллюзией, и воображение продолжало рисовать ему живого и невредимого Синго в пещере среди партизан. И вот они поменялись местами: перед Сёдзо был уже не юный друг, относившийся к нему до сих пор почтительно и нежно, как любящий младший брат, а некий строгий и суровый судья. Решение, которое Сёдзо принял в результате долгого, мучительного раздумья после их встречи с Кидзу, все его доводы в пользу этого решения рушились сейчас как карточный домик. Растерянный и озабоченный, стоял он посреди своей развалившейся постройки. Перед ним теперь был один только бруствер — грубый, уродливый, ничем не прикрытый бруствер. Внезапно его охватил жгучий стыд. И словно желая укрыться от этого стыда, он поспешно натянул на голову одеяло. Он слышал гневную речь Синго, обращенную к нему: «Бросьте вы рассуждать и подводить под свои рассуждения всякие теорийки! Какими бы правдоподобными они ни казались, по существу вас здесь удерживает трусость! Только трусость!»