Привязанность, которую старик аристократ питал к Мандзабуро, была своего рода исключением из правила.В этом не сомневались и посторонние, да сам он это признавал. И все же он любил по-настоящему не самого Мандзабуро, а некий драгоценный сосуд, вмещавший то, что было в этом мире единственным светом для Мунэмити, единственной опорой в жизни, пожалуй, даже самой жизнью — красоту искусства Но. В этом смысле и Мандзабуро мало чем отличался для Мунэмити от веера или стоявшей рядом фарфоровой чашки.
Но Томи, которая сейчас плачет перед ним навзрыд, совсем не та, которую Мунэмити знал раньше. Воспитанная в старинном духе услужения и покорности — их привила ей еще старая нянька Мунэмити, и так удачно, что Томи на всю свою жизнь запомнила ее уроки,— беззаветно преданная до могилы Томи плакала сейчас без стеснения перед Мунэмити, пусть бессознательно, но отважно утверждая себя как человека. Мунэмити не отрывал от нее глаз. Он заметил, что ее руки, которыми она закрыла лицо до самых бровей и из-под которых текли слезы, узловаты. И неожиданно для себя именно из-за этих рук он почувствовал в Томи прежнюю крестьянскую девушку из Магомэ.
— Пора спать,— проговорил он. Нечаянное открытие сделало Томи в его глазах еще более привлекательной. Возможно, это была радость впервые осознанной любви человека к человеку.
Мунэмити поднялся и развязал шнурок хакама. По установленному у них обычаю, пока 1 оми складывала хакама, он отправлялся в ванную. Но на сей раз он остановился посреди комнаты и, глядя сверху вниз на Томи, спросил:
— Томи, а что там говорят о молодом человеке, который стал зятем Масуи?
— Вы имеете в виду господина Канно? —Томи с удивлением подняла к нему свое опухшее, покрасневшее от слез лицо: с чего он вдруг спросил о нем?
— Он что, убит на фронте?
— Госпожа Ато говорила, что точно еще не известно.
— Хм!
— Вы что-то хотели сказать?
— Нет, ничего.
Мунэмити вышел в коридор. «Подобно тому, как после реставрации Мэйдзи в правительство вошли мелкие вассалы из провинций Сацума и Тёсю, не исключено, что и теперь после окончания войны власть окажется в руках таких вот юнцов»,— неожиданно пронеслось у него в голове. Эта мысль в последнее время почему-то часто приходила ему на ум, так же часто, как легенда о всемирном потопе и Ноевом ковчеге. Сейчас, " возможно, увидев руки Томи и вспомнив крестьянскую девушку, он невольно вернулся к мысли, занимавшей его.
В спальне Мунэмити держался более сдержанно, чем за чаем. Однако в эту ночь он не лег, как обычно, на свою постель, соединенную разостланным на циновках одеялом с постелью Томи, а сразу скользнул к ней.
— Такой уж я человек: жадный, ненасытный,— проговорил он, опуская голову на подушку.— Не правда ли? И маски, и костюмы, которые лежат в кладовых, раз им все равно суждено сгореть, следовало бы отдать Мандзабуро, а я не хотел. А теперь вот и тебя не хочу отпускать, хочу, чтобы ты оставалась моей спутницей до конца жизни. Это ужасно, да?
Но Томи не ответила. Они лежали в объятиях друг друга. Перед лицом бомбардировок и пожаров, которые сейчас тесным кольцом сжимали всю Японию, они, быть может, впервые почувствовали себя настоящими супругами.
Конец
Послесловие
Говорить о себе считается на Востоке не очень хорошим тоном. Очевидно, и я тоже разделяю этот взгляд: когда речь заходит о моих произведениях, я не люблю ни рассказывать о своих замыслах, ни говорить о том, что уже написано. Без преувеличения можно сказать, что я и не сумела написать ничего такого, о чем стоило бы говорить. Однако «Лабиринт» неожиданно для меня самой оказался огромным романом, с множеством действующих лиц, и меня часто спрашивают, были ли у них прототипы и что, собственно, я хотела сказать этим произведением. Пояснить это я считала своим писательским долгом и решила воспользоваться выходом моей книги (в настоящем новом издании).
Прежде всего скажу, что герои «Лабиринта» не имеют прототипов среди определенных лиц. Если же считать прототипом тех, кого я имела вообще в виду, создавая роман, то к ним можно отнести всю группу молодого поколения, которая в 1931—1932 годах была вовлечена в «бурю и натиск» левых идей в Японии. Я и сейчас придерживаюсь того взгляда, что так называемое студенческое движение тех лет, хотя и вдохновлялось материалистическим пониманием истории, по существу носило идеалистический, своего рода платонический характер. Конечно, немало участников движения сумели перешагнуть через этот барьер, совершить идейную эволюцию и стать настоящими марксистами, но мой герой, хотя и старался, образно говоря, не отставать «головой» от своих товарищей, не последовал за ними «ногами», и это завело его в лабиринт. Мне хотелось бы, чтобы читатель постоянно имел это в виду. Мне часто бросают упрек в том, что марксист так поступать не должен или же, наоборот, что действия моего героя не похожи на действия человека, отказавшегося от своих убеждений. Я хотела бы, чтобы этот образ понимали не так и видели в моем герое лишь молодого человека, доброго и чуткого, но неустойчивого и слабовольного, чьи студенческие годы к тому же совпали с историческим периодом смятения умов, идейного подъема и спада. Впрочем, предъявлять такие требования — непростительная ошибка со стороны автора. Само собой разумеется, все это должно быть раскрыто в самом романе. Поэтому всю критику и все указания на недостатки я принимаю с благодарностью, ибо они указывают на несовершенство, присущее самому роману. Я думаю даже, что хорошо было бы. переписать его заново, конечно, если позволят силы и обстоятельства. Это, возможно, пошло бы роману на пользу, и, возможно, я принуждена была воскресить кое-кого из действующих лиц, потому что сейчас я считаю, что они просто не должны были бы умирать. И, может быть, оговорив, что в предыдущем издании они погибают, а в новом я оставляю им жизнь, я смогла бы вновь обращаться с ними свободно. Поступали ли подобным образом писатели и раньше? При моих скудных знаниях мне это неизвестно. В принципе, коль скоро речь идет о литературном вымысле, такая попытка кажется мне допустимой, но, к сожалению, слабеющие с годами силы не позволяют мне ее предпринять. Однако эта мечта весьма заманчива, и, если я при переиздании отказалась даже просматривать корректуру, я просто боялась, что как только книга снова попадет мне в руки, прежде чем заняться правкой корректур, я начну исправлять роман и не только со стороны стиля, но со стороны его структуры и всего остального.