Перевезя меня в Москву, она написала ему только одно письмо, где сообщала, что я якобы умерла от туберкулёза. Впрочем, мне она говорила тоже самое о нем: "умер мол папа от туберкулёза, нет его!"
Не смотря на бедность, я была невероятно позитивным ребёнком, смесью Тома Сойера и Пепи Длинного Чулка, обладающим особым южным магнетизмом и темпераментом.
Особенно ярко среди ровесников я выделилась одним смелым поступком. Гуляя во дворе мы увидели, как соседские мальчишки, забавы ради, закидывают камнями котёнка. Крошечное пушистое существо металось среди каменных снарядов, поджимая лапки и вопя.
И хотя сердце при виде этого зажалось у каждого, препятствовать живодерам никто не решался. Но я не выдержала. Это были те самые редкие минуты когда пропадает способность себя контролировать и в дело вступают инстинкты.
-Стойте! - закричала я и бросилась к котёнку, накрыв его своим телом. Несколько увесистых камней по инерции продолжали лететь мне на спину, но это было уже не важно. Тёплое, ещё живое существо куталось в складках моего платья, обретая там защиту. Ребята быстро от нас отстали, котёнок выжил, а дети стали уважать меня ещё больше.
Маленькие подруги-ровесницы сражались за право держать меня за руку, завидовали моим самодельным куклам, верили всем невероятным историям. Я сочиняла, например, о том, что
в Греции у меня была говорящая собака, которая приносила пирожные на подушке. За конфеты разрешала им мерить мамины афинские наряды, которые сама и разрекламировала, придумывала,
что мне принадлежит целое поле цветов и подруги спрашивали у меня разрешение погулять в нем.
Все это происходило на фоне усиливающейся болезни моей матери, той болезни, о которой не принято говорить. В период с пяти до семи лет я наблюдала, как удивительной силы и души женщина с небесно-светлыми глазами скатывалась в пропасть собственного горя, заглушая его вином. Она любила папу слишком сильно, чтобы так просто взять и забыть.
За мной не было присмотра, я гуляла сама по себе, как та самая кошка -девочка с огромными глазами и черными кудрями, одна такая среди стаи светловолосых, славянских детей. Даже бабушка, забрав сестру к себе, не хотела брать надо мной опеку. В моем лице она всегда видела его - человека, сломившего ее дочь.
Я почти не помню первого класса, сознание ребенка обладает удивительной способностью блокировать все самое мрачное и тяжелое. Но зато я помню, как меня забирали в детский дом. В этот день решалась моя судьба. Комиссия пыталась оценить уровень моего интеллекта
и, учитывая то, что первый класс пролетел как ветер мимо, я не умела ни читать, ни писать. Вопрос решался, чтобы отдать меня в интернат для недоразвитых детей, но спасли княжеские гены.
Вся чумазая, в драном платье и с исцарапанными коленками, я зашла в комнату где заседала комиссия и села на стульчик.
- Она не читает и не пишет, - послышался недовольный шёпот одного из членов.
- Ее надо к отставшим, тут-то и говорить нечего, - кивнула пышная блондинка.
- Подождите, - раздался спасительный голос справа.
Внимательная брюнетка с добрыми глазами ангела обратила внимание на то, как я сижу.
Моя естественная поза леди не оставила ее равнодушной: ровная спина, аккуратно сложенные руки на коленях, ножки вместе в танцевальной позиции.
-Ты умеешь что-нибудь делать? - доброжелательно поинтересовалась она
и попросила всех посмотреть на меня повнимательней.
- Я умею читать стихи! - подумав, выпалила я скороговоркой и, не дожидаясь приглашения, встала на стульчик, расправила юбку, с двух сторон приподняв концы, как принцесса, и с выражением, несколько задыхаясь от чувств, стала читать Лермонтова.
Знала ли я, что от этого выступления зависит вся моя жизнь? Скорее всего, нет. Просто я и впрямь хорошо читала стихи - последний подарок от мамы перед многолетней разлукой.
Люди были поражены.