Парень шел по дорожке, над которой аркой нависала лесополоса. Он вышел на небольшую площадь, на которой всегда раньше проводили дискотеки и построения. В голову сразу полезли воспоминания о том, как будучи маленьким, первый раз пригласил тут на медленный танец Мимолётную; как однажды ночью, они с Батоном нарисовали тут пентаграмму. От этой площадки в сторону ворот уходила главная дорожка. Он всегда любил прогуливаться по ней, осматривая лагерь и его обитателей. Гномы, как обычно, носились вокруг корпусов, громко крича и падая, споткнувшись. Но как только он подходил ближе, останавливались, как вкопанные, и провожали его взглядами, канцлеры же, напротив, смотрели куда угодно, но не на него, а потом резко срывались с насестов и начинали кричать на бедных малышей.
Это каждый раз заставляло ностальгировать и вспоминать времена своего детства, когда он сам был гномом, что так же бегал среди себе подобных. Когда ему так же попадало и за многочисленные шалости, и ни за что — только потому что воспитателям становилось скучно. Когда дубы казались по-настоящему огромными. Когда старшие казались богами, сошедшими по этим самым деревьям с лазурных владений, чтоб такие, как он, глазели и не могли оторваться. Когда каждый день был открытием, полным незабываемыми впечатлениями, расписанными новыми, более яркими, красками. Когда он хотел побыстрее вырасти, чтоб стать таким же великолепным и могучим, как эти самые дубы, таким же грозным и независимым, как старшие.
Как жаль, что он этого лишился, Пастор и сам не понял, как и почему он так быстро потерял детство. Он лишь помнил, что мечтал о прекрасном, хотел сделать мир лучше, защитить друзей, а что получилось на деле? Лишь некоторые продолжают его по-настоящему уважать, отношение остальных же заканчивается лёгкой завистью и скрытым пренебрежением. Почему-то последние так легко позабыли прошлые его заслуги, когда он помогал всем справиться с гнётом канцлеров, забыли, что они сами наградили его таким «чином». Знал бы кто, как сложно ему быть тут главным, ведь он, семнадцатилетний, стоит на пороге, перед дверью. Это лето — его последний глоток свежего уличного воздуха, а дверь — путь в никуда. Ему нужно вдохнуть как можно глубже, перед тем, как он ступит за дверь, в душную, пугающую неизвестность — взрослую жизнь. Жизнь, к которой он не готов, хоть все и считают его взрослым не по годам. Даже если, на самом деле, так и есть.
Так, в раздумьях, он дошел до самых ворот, к новому корпусу личинок, который был построен к прошлому лету. Это было единственное место на всей территории лагеря, которое не окружают дубы. Отсюда видно озеро, такое тёмное, на поверхности покрытое рябью от ветра, который впервые за это лето такой холодный и сильный. Мурашки пробежали по спине, добравшись до рук, к концам пальцев и моментально метнулись ногам. Солнце совсем перестало появляться из-за туч, а если это и случалось, то на столь короткие промежутки, что оно просто напросто не успевало отправить должное количество тепла тому, кому оно так было нужно. Парень одёрнулся, когда заметил боковым зрением приближающуюся к нему фигуру. Он обернулся.
— Здравствуй… Братец.
Девушка с ярко-рыжими волосами подошла до неприличия близко и заглянула в глаза. Её длинные, почти по пояс, волосы так живописно развивались на ветру, что она казалась моделью, а все это место — её фотостудией. Длинная прядь челки упала на лицо, смутившись, девчонка заправила ее за ухо и обняла парня, скрестив руки за его шеей.
— И долго ты за мной следила? — уточнил Пастор, взглянув в зелёные глаза. От них невозможно было оторваться. Он помнил, что нельзя задерживать внимание на глазах девушки, но снова и снова попадался в эту ловушку.
— Я не следила! — она надула губки, — Я тебя как раз и искала, но ты был такой сосредоточенный, я не хотела отвлекать.
— Допустим, Мимолётная, я тебе поверил, — он выбрался из пропасти глаз сестры и подошёл к воротам.
В высоту они были чуть больше метра и находились тут чисто символически. Любой, даже личинка, при должной сноровке, способен перемахнуть через них в два счета. Оперевшись спиной на железные прутья, парень сложил руки на груди.
— Как ты, Мим?
— Уже почти всё вспомнила… — помедлила она, — всё благодаря Волу, Охре и Луне.
— Ты нравишься ему, знаешь? — Пастор не спускал глаз с рыжей.
— Знаю, знаю… — она опустила голову, — И он мне нравился раньше, как Охра рассказала. Но сейчас нет, ни капли!
— Постарайся сказать ему это скорее, чтоб он не строил ложных надежд, хорошо?
— Хорошо, — буркнула Мимолётная в ответ, — Кстати, на счёт Луны… С ней что-то не так…