— Это кто хозяин? — дошло наконец до Антошина.
— Кто хозяин, кто хозяин! — снова вспыхнул сапожник. — Я хозяин. Вот как дам тебе в рыло!..
Он собирался вылить на недоуменно оглядывавшегося Антошина новый поток оскорблений, но Ефросинья лениво, чувствуя свою власть над мужем, остановила его:
— Не трожь его, Степан Кузьмич. Парень третий день: из деревни. Темный. Не приобык еще. — Так ведь я, Фросечка, не: двужильный — снова притих сапожник. У меня ведь тоже имеется нервная система. У людей Новый год, а ты ковыряйся шилом да постукивай молоточком, ковыряйся да постукивай…
Он обернулся к Антошину и неожидано улыбнулся, Он был отходчив:
— Значит, одна нога здесь, а вторая у госпожи Зубакиной. И все, что я тебе сказывал, все исполни… Ты ведь не дурной какой-нибудь… Ты, может, даже и совсем умный…
Если тебя хорошенечко поскоблить, а потом навощит и отполировать…
— Одну минуточку, — сказал Антошин, — одну минуточку! Он вернул потрясенному его наглостью сапожнику узелок с ботинками, подошел к верстаку, возле которого на почерневшей от копоти и грязи стене висел отрывной календарь с одним-единственным листком. Осторожно, чтобы с непривычки не наделать пожару, он подтянул лампу к этому листочку.
— Скажите пожалуйста, — насмешливо протянул сапожник, — ну совсем — как грамотный!.. Ты, может, часом грамотный? Так ты прямо и говори: я грамотный.
Шурка за пологом фыркнула.
— Грамотный, — ответил рассеянно Антошин. Голос его прозвучал, так глухо, точно он сам себе выносил тяжкий приговор.
Степан, воспринял ответ Антошина так, как если бы тот сказал, что он только что с Луны.
— А ты прочитай, что тут, написано, если ты грамотный!.. Ох и здоров же ты, Егор, врать!
— Врать грех! Врать грех! — крикнула из-за полога Шурка. — Как не стыдно! Вот тебя боженька за э…
Послышался шлепок по голому месту, и девчонка за молкла на полуслове. А Антошин медленно, по слогам, словно он только что научился грамоте, прочел:
— «Тысяча воеемьсот девяносто третий год… — Он остановился и с трудом перевел дыхание. — 31 декабря. Пятница… Тысяча восемьсот девяносто третий год! — воскликнул он, потрясенный. — Я, кажется, сошел с ума!
Но Степан и Ефросинья были потрясены не менее:
— А и верно, грамотный!
— А ну, прочитай вот этот, новый! — сказал Степан и сунул ему в руки пузатенький, непочатый отрывной календарь… издательства И. Д. Сытина. На самом верхнем его листке поблескивал олеографический портрет здоровенного бородатого военного в мундире с золотыми эполетами, увешанного по самый живот золотыми и эмалированными звездами и крестами, с широкой голубой щелковой лентой через плечо. Он стоял, выпятив сверхъестественно могучую грудь, как по команде «смирно». Его держала под руку моложавая женщина с нерусским лицом. Она была в длинном белом платье, тоже с лентой через плечо, но не голубой, а розовой. Под ними подпись: «Их императорские величества государь император Александр Александрович; и государыня императрица Мария Федоровна. 1894 год по рождеству Христову»
— Тысяча восемьсот девяносто четвертый год! — повторил вслух Антошин и тяжело опустился прямо на верстак. У него, отказались служить ноги.
— Ученый! — высунулась из-за полога Шурка. — Скубент,!.. Ой, уморил!.. Ладно, — сказал Степан после довольно долгого молчанья. — Почитал, и хватит. Не в гимназии. Теперь сыпь к госпоже Зубакиной. А то она мне голову оторвет.
Скрипнула дверь, и в клубах пара вбежала круглолицая, с румянцем во всю щеку горничная в накинутом на плечи, теплом платке:
— Степан Кузьмич, Лизавета Федоровна ужас как сердится. Ей уже паковаться пора. — Скажи, что я сию минуту.
— А то она опаздывает… Поезд через полтора часа отходит, а у нее еще чемоданы не уложены, — пояснила напоследок горничная и исчезла в облаке пара, как ангелочек.
— Уж лучше я сам отнесу, — сказал Степан Ефросинье. — А то когда еще она вернется из Рязани. Егора она, чует мое сердце, обговорит. Жди потом денег, пока смилостивится. А какие деньги зарабатывает!.. А тебе, — обернулся он к Антошину, который все еще сидел на верстаке, — тебе нету пока что моего доверия. Ошалелый ты какой-то… Я скоро вернусь, Фросечка.
Он накинул на себя пальтишко и был таков. За пологом послышался громкий шепот: