Летом мы с дядюшками обожаем кататься по Лагуне на пуппарино Бориса. Стоя на корме под палящим солнцем, дядя отталкивается веслом, направляя лодку по зеркальной глади воды между баренами{9} прямо на закат. В травяных зарослях застыли изнуренные зноем цапли, удоды и чайки, вода горячая как печка и такая спокойная, что даже Игорь отваживается взять в руки весло, чтобы показать, что и он сумеет управлять лодкой, если того потребует Борис. Тоска по этим летним денькам сжала мне сердце, когда я стояла на том конце моста Свободы, на окраине Венеции, разукрашенной гаражами, автомобилями, экскурсионными автобусами и прочими отрыжками материка. Стоя посреди этой промозглой гризайли, мы вывернули карманы, чтобы расплатиться с таксистом, с грустью отметив, что теперь нам не на что будет купить пармскую ветчину и тыквенные ньокки для Альвизе, и мне показалось, что нашему былому семейному согласию никогда уже не вернуться. Пройдя по украшенной мраморным кружевом паперти Святого Иоанна Евангелиста, в нескольких шагах от канала, где плавал Волси-Бёрнс, мы вернулись в палаццо Кампана, когда уже начало темнеть. Борис ущипнул меня за нос и за губы. Так он делает обычно, когда видит, что мне грустно, стесняясь вытравливать мою печаль словами. Вдруг ему стало холодно, и он запахнул плащ, плотнее прижав его к телу и детской коричневой кофточке, спрятанной у него за поясом.
И все же это улика, прошептала я.
Да, это была улика, которую ради его успокоения я пообещала отнести брату, человеку абсолютно равнодушному к розовым закатам в Лагуне, не способному разглядеть в детской кофточке или картине знак, ниспосланный свыше.
И я подумала: чтобы заслужить хоть каплю внимания с его стороны, нам, видимо, придется просто поджечь себе волосы, ведь ничем другим мы ему помочь не смогли.
У комиссара была температура и прочие симптомы, обозначенные в справочной литературе как простудные. Любое посягательство на его физическую неприкосновенность, даже в виде элементарной течи из носа, принимает для Альвизе космические масштабы скрытого недуга, который гложет его изнутри, чтобы после долгих месяцев тяжких страданий на больничной койке окончательно свести в могилу. Однако от шуток по поводу его ипохондрии мы воздерживаемся — с того самого вечера, когда комиссар взял нашу коричневую кофточку двумя пальцами. Это было одно из звеньев в длинной цепи дела Корво. Альвизе как раз приступил к распутыванию клубка, в чем ему помогли откровения Илоны, а также расторопность коллег из Финансовой полиции и пограничной службы, стимулируемая показаниями этой «раскаявшейся грешницы», взятой органами под свою защиту. Мы милейшие ребята и он нам всячески доверяет, заключил он тоном ясельной воспитательницы, нахваливающей каракули своих подопечных. Однако такое снисходительное отношение к нам длилось совсем недолго, ровно один мартовский день, а вернее, его часть, заключенную между короткой снежной бурей и ярким солнцем. В этот промежуток комиссар узнал от Джакомо Партибона, а тот от Корво, а тот, в свою очередь, от своей парочки доносчиков о досадных эксцессах, случившихся во время нашей поездки в долину Силе. Брату не понравился медоточивый понимающий тон адвоката, который позвонил ему, чтобы выразить свою обеспокоенность моими похождениями, как будто я настолько несознательна, что меня следует поместить под двойную опеку, дабы я не нанесла вреда его высокому клиенту. Теперь наша задача — сидеть тихо в своей норке и не высовываться, проворчал он. И задача эта требует умения молчать, то есть качества, не присущего милейшим ребятам из семейства Кампана, но которое — это в их же интересах — им придется развить в себе ускоренными темпами, иначе они узнают, где раки зимуют. Малейшая утечка информации поставит под угрозу как само следствие, так и безопасность охраняемого свидетеля, который влетает государству в копеечку.
Альвизе, уже пораженный первыми проявлениями своего неизлечимого недуга, из-за которых он собирался провести день у себя в спальне, посоветовал нам больше не беспокоить его всякими носочками, бельевыми веревками, жалкой мазней — короче, ничем не беспокоить.