Виви уснул. Чего бы ему хотелось, шепнул брат, так это лечь спать всем вместе, в теплом гнездышке, с младенцем под боком, — как дети, и чтобы в мире не было ни убийств, ни Кьяры, ни Эрранте — ничего плохого.
Игорь с Борисом притащили сверху свои циновки. Мы же с Альвизе и Виви юркнули под бархатное покрывало и закрыли глаза, объятые, словно водами, мягкой тишиной.
И Венеция всю ночь нашептывала нам на ухо, что, каким бы ни было завтра, дождливым или солнечным, хорошим или плохим, оно будет.
«Гадзеттино» и «Нуова Венеция» разошлись в несколько секунд, объявил мне Микеле в тот день, когда в газетах появилась снятая на мобильник фотография Иогана Эрранте в наручниках, садившегося в лодку, перед тем как отправиться из здания суда в тюрьму. Киоскер стиснул мне обе руки, как будто это я обеспечила ему рекордную продажу местных ежедневных газет.
Альвизе уже неделю ночевал в антресоли, и в то утро мы с дядюшками отправились за пропитанием, толкая перед собой, словно двойной символ материнства, коляску Виви и хозяйственную тележку, стоявшие обычно на приколе в андроне. Было ясно, что брат постепенно переселяется ко мне, и мы решили, что небольшая пирушка должна помочь ему осознать, что он стоит на пороге развода.
В Венеции никто не приходит в ужас от обнаруженной утром новой трещины в стене, так и в жизненных проблемах — мы предпочитаем пускать их решение на самотек. На крушение семейной жизни Альвизе мы смотрели с такой же точки зрения: как на неизбежный итог длительного процесса растрескивания красочного слоя, явившийся, в свою очередь, неизбежным следствием превратностей венецианской жизни.
Итак, теперь мой брат жил в антресоли. Нас троих, Игоря, Бориса и меня, едва хватало, чтобы ублажать этого султана, когда он без сил возвращался с работы. По мере наших сил заменяя гарем, мы вертелись, поднося ему то его кампари, то его витамины, то его фриульские тапочки, то его младенца — чистенького и надушенного, то его любимое ризотто. Смущенные такой необычной ситуацией, поместившей нас вдруг в гущу семейной жизни, мы изо всех сил старались воспроизвести идеальную картину в духе Пьетро Лонги: «Альвизе Кампана и его близкие в лоне добродетели». Благородный муж восседает в кресле в кругу родных. На столе — вино, рубиновый или янтарный цвет которого подчеркивает белизну скатерти. Рядом, в позе наследника престола, — Виви, в белоснежных ползунках. Его наивный взгляд и круглая попка делают его олицетворением Добродетели. С каждым месяцем он все больше становится похож на Альвизе.
Работая над подобными жанровыми сценами, художники часто использовали в качестве моделей своих близких, и мы не видели ничего странного в том, что идеальную семью на нашем полотне изображают сестра, два дядюшки и ребенок-сирота. Что до потемневшей от времени благородной гостиной, то на самом деле она представляла собой неописуемый, восхитительный кавардак, где нам приходилось лавировать между пачками подгузников, банками сухого молока, гладильной доской, торчавшей среди стопок книг, и огромным миксером, который Игорь приобрел в телемагазине, чтобы готовить смеси для Виви и коктейли для своего племянника. Альвизе, который брюзжал не переставая днем и ночью, с того самого дня, как Иогану Эрранте было предъявлено официальное обвинение, радовался, что может предаваться этому занятию на собственной территории, не подвергаясь нападкам со стороны сварливой супруги.
С обвинением Иогана Эрранте в трех убийствах комиссар лишился сразу трех расследований и теперь утешался тем, что с утра до вечера как проклятый распутывал махинации профессора Корво, дело которого пухло по мере вытягивания показаний из Илоны Месснер, наполняясь новыми фактами, требующими новых проверок.