— А зачем тогда суд? Увольняйте, раз такое решение.
Татьяна Игнатьевна повернулась к Фролычу, будто ища поддержки, и выразительно пожала плечами.
— Так положено, — пояснила она мне, продолжая смотреть на Фролыча. — Ее бы иначе замотали в милиции. Возбудили бы дело. А под товарищеский суд ее отпустили.
Без этого никак. Она нам всем еще руки должна целовать, что так все закончится. Что у нее товарищеский суд будет, а не уголовный, за хищение государственного имущества.
Изображать из себя защитника, тем более в подобных обстоятельствах, мне как-то не хотелось. Несмотря на объяснение директрисы. Клоунада какая-то. Я открыл было рот, чтобы отказаться, и тут же его закрыл. Понятия не имею — почему, но у меня вдруг появилось ощущение, что эта история с двойным дном и что-то здесь не так.
И чем дольше у меня в голове играла музыка, тем больше я в этой мысли укреплялся.
Директриса продолжала говорить, что из меня самый подходящий защитник, потому что я — единственный, кто имел возможность наблюдать подсудимую, так сказать, в быту, и потому могу сказать, что она вполне нормальный член коллектива, имеет подруг, старательно и по графику участвует в уборке помещений, скромна и не водит мужиков. Вот в таком разрезе примерно.
— А, ну теперь понял, — торопливо сказал я, чтобы поскорее все это закончить. — Только вы имейте в виду, что, раз я теперь защитник, то и защищать ее я буду по-настоящему. Иначе я не согласен.
— Ты что? — спросил я с тревогой у Фролыча, когда мы остались вдвоем.
— Вот черт, — он с силой потер виски. — Я уж думал, что прихватило. Нет, ложная тревога. Все нормально. Вроде.
Он пересел на подоконник, под форточку, и неожиданно улыбнулся мне.
— Ну вот Плевако. Вот и попробуешь теперь на практике, чему тебя в вузе обучили.
— А ты что, не попробуешь?
— Я? Нет. Это же товарищеский суд, тут коллектив решает, а не председатель. Мое дело только слово предоставлять в порядке очереди, да результат голосования огласить. Приговор то есть. Потом протокол подписать. Это как комсомольское собрание вести.
Он посмотрел на меня, не переставая улыбаться.
— И как ты собираешься готовиться ее защищать? Чтобы совсем по-настоящему?
— Не знаю пока. С соседками по комнате поговорю. С начальством ее. Она ведь у тебя в цехе?
— У меня.
— Ну и как?
— Да так. Звезд с неба не хватает. Как все. Есть работа — распашонки шьет, нет работы — так сидит. Ничем не выделяется. У меня ни передовиков нет, ни отстающих — все на месте бегут. Да и не гожусь я тебе в свидетели, председателю не положено. Ты знаешь что — ты с соседками поговори для порядку, но Татьяна тебе правильно подсказала: ты больше на жалость дави — мать больная, детство тяжелое, отец на войне героически погиб…
— Да она ж моложе нас — как у нее отец мог на войне погибнуть?
— Да это я к примеру. Может, он на производстве где-нибудь героически погиб.
— А если он не погиб?
— Значит, что-нибудь другое есть. Ты ж не думаешь, что девушку, родившуюся в нашей стране, да еще в городе Сарапуле, пожалеть не за что?
И пошел я думать, за что можно пожалеть девушку, родившуюся в городе Сарапуле. Но сперва я съездил в отделение, чтобы поговорить с милиционерами, которые ее задерживали и допрашивали, эти разговоры затянулись, так что с Мариной Суриной у меня получилось побеседовать только на следующий день. Но сначала ко мне в кабинет заскочила девушка Клава с очередной порцией пирожков, как бы невзначай поинтересовалась будущим товарищеским судом и сообщила многозначительно, что народ сильно настроен против Марины Суриной и голосовать будет за самое строгое наказание, какое только возможно.
— Почему? — спросил я озадаченно.
— А потому, — сказала Клава с какой-то неожиданной ненавистью в голосе, — что они там жируют.
— Кто они и где жируют?
— Вся восьмая комната. Еда у них, косметика у них, дефицит у них всякий. Мы никак понять не могли, откуда что берется, а теперь вот раскрылось. Они всей комнатой с фабрики тащат, потом перепродают и шикуют. А мы — от аванса до получки. Это просто она одна попалась, из всей их гадючьей норы.
— А что же вы раньше молчали?
— Так мы ж не знали. Мало ли как девушка может подзаработать… — Клава многозначительно потупилась. — Теперь-то уж все ясно.
— И что, все общежитие против нее?
— Ну не все. Эти, из ее комнаты, ну из восьмой, они все за нее будут, ясное дело. Но мы-то уж молчать не станем. Разбираться — так со всеми. Пусть валят к себе в Сарапул, коровам хвосты крутить.
— А разве в восьмой комнате все из Сарапула?