Лоузби занялся макаронами. Хамфри в свое время вел немало допросов. Он сидел молча. Молодой человек будет вынужден заговорить сам.
И с полной невозмутимостью молодой человек заговорил:
— Я ведь сказал вам, что попал в затруднительное положение. Теперь вы знаете почему. Ну и что же мне делать?
Хамфри выждал некоторое время, а потом спросил:
— Вы говорите мне правду?
— А почему, собственно, мне ее не говорить?
— По целому ряду причин. И если вы меня в этом не заверите, нам придется кончить этот разговор.
Лоузби улыбнулся самой милой своей улыбкой.
— Хотите, чтобы я поклялся на Библии?
— Необязательно. — Хамфри ответил улыбкой далеко не такой милой. — Вы бы на ней поклялись, даже если бы лгали напропалую, не так ли?
Лоузби расхохотался.
— Ну хорошо. Да, я говорю правду. Только не уточнил, где я был и с кем. Это могло бы вас удивить. Я предпочту сохранить свой секрет — разве что другого выхода у меня не будет. В конце концов согласитесь, что я поступаю как истинный английский джентльмен.
Хамфри не мог сдержать усмешки. Наверное, с помощью таких вот шуточек Лоузби и одерживает свои победы. Только хорошо зная ему подобных, можно уловить ее подтекст. Хамфри заговорил менее резко: — Ну, будем исходить из этого. Любой мало-мальски здравомыслящий человек посоветует вам то же. И любой порядочный адвокат. Но от такого совета толк будет, если вы говорите правду. Вам необходимо явиться в полицию и сказать все, что вы сказали мне. И отправляйтесь сразу же, как только разделаетесь с этим. — Хамфри неодобрительно посмотрел на груду макарон. — Конечно, вам надо было бы сделать это вчера утром. Они будут с вами вполне вежливы. Вы дадите показания и подпишете их. А они начнут проверять. Помните: это очень серьезно. Они меньше всего дураки. И отнесутся ко всему, что вы скажете, с подозрением. Это их обязанность — подозревать. Они не придерживаются возвышенных взглядов на человеческую натуру. Их, конечно, интересует завещание вашей бабушки. И если она оставила вам приличную сумму — а это кажется мне довольно вероятным, — уж тогда они раскопают все, что можно раскопать. Вот почему, если вы не сказали мне правду, мои советы вам лучше сразу забыть.
Как накануне объявил в полицейском участке Шинглер, мысль о завещании напрашивалась сама собой, и Хамфри перебил себя вопросом:
— Кстати, о завещании. Вы знаете, что в нем?
— Не имею ни малейшего представления. А вы?
— С какой стати? Она никакого особого доверия мне никогда не оказывала. Да и никому другому, я думаю, тоже. Особенно в последние годы. Разве что вам.
— И не мне. Она была ко мне привязана, вот и все. — Впервые за время их разговора Лоузби, казалось, стал серьезным. Он спросил, глядя в сторону: — Вы ведь мне доверяете?
— А как вы думаете?
Хамфри воспользовался тем же небрежно-шутливым тоном, в каком отвечал на его вопросы Лоузби. В эту минуту он даже самому себе не мог бы ответить ни да, ни нет. Доверяет ли он Лоузби? Слишком много ему приходилось вести допросов. И он открыл любопытную вещь: в ходе допросов проницательность, интуиция — называйте это как хотите — куда-то исчезает.
Подозрения сгущались, выкристаллизовывались, сплетались в параноическую сеть. То самое, чего постоянно должны остерегаться сотрудники службы безопасности, но о чем многие из них забывают. Возможным кажется все что угодно, и кто угодно кажется опасным. Например, насколько помнил Хамфри, только два человека из всех живущих поблизости были отмечены вопросительными знаками в досье, которые вело учреждение, где он прежде служил: Том Теркилл, получивший его очень давно за левые выступления в дни молодости, вполне обычные для политика, и — хотите верьте, хотите нет — Поль Мейсон. Потому что Поль, изучая мировую экономику, много ездил по Восточней Европе.
В спокойном состоянии всякий, кто может отличить человека от кочерыжки, сразу увидел бы, что Поль способен предать свою страну не больше, чем герцог Веллингтон, и тем не менее Хамфри без труда представил себе, как во время допроса параноические подозрения все усиливаются: а вдруг перед тобой классический образчик принадлежащего к высшим классам предателя в непроницаемой броне ледяной расчетливости? Когда ведешь расследование, надо уметь избавляться от этой непроизвольной подозрительности. И сейчас, в этом замызганном кафе, Хамфри был не в состоянии решить, доверяет ли он Лоузби или нет и вызвал ли бы у него этот молодой человек особый интерес, будь он на месте следователя.
Сам Лоузби, неторопливо смакуя большую порцию мороженого, перешел к спокойному и деловитому обсуждению похорон. По-видимому, заняться этим должен будет он? Когда полиция выдаст ему тело? Или такое распоряжение исходит от следственного судьи? Хамфри покачал головой — ему часто приходилось сотрудничать с полицией, но не по уголовным делам такого рода. Вероятно, это можно будет узнать. А ее сын, отец Лоузби, приедет на похороны?