— В его состоянии? Конечно, нет, — ответил Лоузби без всякого выражения, и Хамфри вспомнил слухи, что шестидесятилетний лорд Певенси страдает тяжелым алкоголизмом.
Не знает ли он, спросил Лоузби, какие похороны предпочла бы бабушка? Снова Хамфри ничего не мог ответить. Возможно, в ее бумагах найдутся какие-нибудь распоряжения. Лоузби смутно припомнил, будто она однажды сказала, что мысль о погребении в земле ей неприятна. Кремация? В любом случае никакой пышности она не хотела бы. Привыкнув нравиться, умело этого добиваясь, искусно играя в наивность, Лоузби на самом деле — как Хамфри понял уже давно — был далеко не прост, и тем не менее он рассуждал о том, чего хотела бы умершая, с самой простодушной уверенностью.
Ближе к вечеру Лоузби позвонил, чтобы задать еще несколько вопросов. По телефону его голос звучал не так мелодично, как утром, не так убедительно, как при личном общении. Он ни словом не заикнулся о собственном положении. Хамфри сказал:
— Но с полицией вы объяснились?
— Вполне.
— Надеюсь, вы не забыли того, что я вам сказал?
Голос в трубке вновь стал корректно-вежливым:
— Я никогда не забываю того, что мне говорят.
Хамфри ждал звонка из полицейского участка, но миновали вторник, среда, четверг, а ему все не звонили. Среди обитателей площади и соседних улиц, как он замечал, нарастало пока еще сдерживаемое волнение. Во время прогулок его не раз останавливали дряхлые старожилы, словно надеясь, что он их успокоит. Их мучила тревога. Зной, пышущее жаром небо действовали на нервы. Монти Лефрой, казалось, говорил от имени их всех, когда заявил суровым, угрожающим тоном:
— Если нечто подобное может случиться в Белгрейвии, то же самое может случиться где угодно!
Тон прессы становился зловещим. Вслед за Америкой газеты выдвинули лозунг «закон и порядок» — под этим заглавием «Таймс» напечатала обстоятельную редакционную статью. Престарелая дама, в свое время оказавшая государству немало ценных услуг, стала жертвой зверского убийства. Неоспоримо, говорилось далее в статье, что это страшное происшествие во многих отношениях отражает состояние современного общества, и тем не менее смиряться с ним недопустимо, а потому мы должны заглянуть в собственные сердца и постичь самую суть вопроса.
После официального некролога «Таймс» поместила в добавление к нему мягкий протест, подписанный только инициалами «К. Т.»:
«Позвольте другу добавить несколько слов о леди Эшбрук, какой ее знали близкие. Людей, с ней незнакомых или знакомых мало, иногда задевала неуклонность, с какой леди Эшбрук требовала соблюдения определенных строгих правил, в том числе и правил вежливости, которые более позднему поколению представляются излишне строгими. Это приводит на память ее отповедь леди Астор в Кливдене. Леди Эшбрук не потерпела бы грубости ни от кого. Но ее друзья знают, что она обладала несравненно более важными душевными качествами: несгибаемой принципиальностью, благородной щедростью духа, редкостной добротой и смирением, которых не могла скрыть от тех, кто ее знал, никакая резкость речи, порой ей свойственная, и истинно христианской верой, проявлявшейся в постоянных заботах о других».
Прочитав это описание, Хамфри улыбнулся с угрюмым сожалением. Посмеялась ли бы она над таким удивительным панегириком? Возможно, что и нет. Ведь люди в подавляющем большинстве, включая и тех, кто относится ко всем иронически (а может быть, они-то в первую очередь!), предпочитают любые похвалы полному их отсутствию.
Затем газеты перестали писать о леди Эшбрук, но не об ее убийстве. К пятнице Хамфри уже не мог подавить разочарование оттого, что Брайерс так и не позвонил. Пристыженно посмеиваясь по собственному адресу, он обнаружил, что не только разочарован, но и обижен. До нелепости похоже на ощущение юнца, которого внезапно прославившийся приятель обошел приглашением!
Однако в пятницу на исходе утра раздался звонок.
— Мистер Ли? С вами хотел бы поговорить старший суперинтендент Брайерс.
Голос Брайерса, обычно приглушенный, был от природы очень глубоким и звучным — могучий баритон, совершенно не вязавшийся с его неброской внешностью.