— У меня попросту врожденная потребность жениться. Еще одно неудобное пристрастие.
Они вышли из пивной, но Лурии явно не хотелось прощаться. Хамфри вечером не занят? Может, он зайдет к нему перекусить? Красная икра, сливочный сыр и сухарики — больше он ничего предложить не может. Как и Хамфри, Лурия не был гурманом. Хамфри пришлось согласиться. Алек Лурия нуждался в чьем-то обществе, хотя и шел так величественно — несмотря на полусогнутые ноги, возвышаясь над окружающими, выделяясь мощной седой шевелюрой, чеканным лицом. Однако внешность библейского пророка еще не гарантия от обычных человеческих слабостей. Хамфри пришло в голову, что принять эту очевидную истину, оказывается, не так-то просто.
Лурия попытался перейти на общие темы:
— Помните, как эти молодчики ворвались в зал в тот вечер?
— Согласитесь, однако, что подобное случается не так уж часто, — заметил Хамфри.
Но Лурия продолжал вспоминать: они тогда тоже шли по Итонской площади, как сейчас.
— Теперь он кажется совсем безобидным. Этот вечер, имею я в виду, — сказал Хамфри. — После того, что произошло потом.
— Но разве не кажется безобидным всякое прошлое? — спросил Лурия. — Собственное прошлое? То, что было?
— Вы думаете?
— Да. Чаще всего это так. Если только не вспоминать его точно и без прикрас.
Они продолжали разговаривать и в гостиной Лурии — разговаривать просто и естественно о том, что они в прошлом сделали или чего не сделали. Оказалось, что вспоминать прошлое точно и без прикрас очень трудно, а может быть, и немыслимо. Да, испытываешь сожаление, но это мягкое чувство, по-своему приятное. Раскаяние? Прошлое не было бы таким безобидным, если бы вызывало раскаяние. Да и вообще в идее раскаяния есть что-то искусственное. Удобный покров, чтобы маскировать свою истинную сущность? Раскаянию следовало бы существовать, вот его и придумали. Тот, кто убил старуху, должен был бы испытывать раскаяние. Но это ведь благое пожелание, а не действительность? Воображению тоже свойственна сентиментальность.
К Лурии понемногу возвращалась обычная уверенность в себе. Если бы люди твердо верили, что их не ждут кары ни в этом мире, ни в загробном, сказал он, если бы человеку приходилось отвечать только перед самим собой, то сегодня вечером вряд ли кто-нибудь испытывал бы раскаяние.
Утром в понедельник Хамфри еще не успел развернуть газеты, как за дверями послышались быстрые шаги и в гостиную вошел Фрэнк Брайерс.
— Я вам не помешаю?
— Мешать особенно нечему.
— Мне нужно с вами поговорить, — сказал Брайерс и обвел взглядом комнату. — Тут можно?
Вопрос мог бы показаться нелепым, но у обоих был богатый опыт ведения секретных разговоров. На протяжении почти всей своей служебной карьеры Хамфри предпочитал вести их под открытым небом — в трех главных лондонских парках мало нашлось бы таких мест, где ему в то или иное время не доводилось выслушивать сообщения, которые никому другому слышать не следовало. Теперь он понимающе улыбнулся.
— Не тревожьтесь. Разве что мои бывшие сослуживцы проявили сверхбдительность. Но это маловероятно. Давайте сядем у окна.
По старой привычке — осторожность может войти в плоть и кровь, как потребность в спиртном у алкоголика, — Хамфри открыл окно, выходившее в безмятежный, залитый солнцем садик. По той же старой привычке они говорили очень тихо, хотя в голосе Брайерса звучало напряжение.
— В пятницу вы ведь поняли?
— Полагаю, что да, — ответил Хамфри.
— Вы знаете, что я думаю, — Брайерс сухо улыбнулся, — а я знаю, что вы знаете.
— Совершенно справедливо.
— И я знаю, что вы со мной согласны.
— Я был бы о вас худшего мнения, если бы вы этого не знали.
— А когда вы?..
— Почти в самом начале, — ответил Хамфри.
— Каким образом?
— В основном благодаря вам. — Хамфри улыбался, но непроницаемо, как профессионал, которым он прежде был. — Мне казалось, я улавливаю, что вас интересует в действительности. А я вас очень высоко ставлю, и, кроме того…
— Что именно?
— Мне они не казались убедительными. Все эти версии о взломщиках.
— А почему?
— Он, насколько я могу судить, прекрасно ориентировался в доме. А к этим домам надо иметь привычку. Если это был взломщик, он не допустил ни единого промаха. Вдобавок, будь это взломщик, следов борьбы осталось бы больше, верно? А насколько я мог заключить из того, что слышал, борьбы не было никакой — почти до самого конца. По-моему, она ни о чем не догадывалась. Вывод напрашивается сам собой: вероятнее всего, ее убил кто-то, кого она знала.