Вот почему свадьба его и беспокоила. «Само собой, мне сейчас нельзя споткнуться! Ни под каким видом. Мне нельзя споткнуться!» Стелла исполнила энергичную пантомиму: человек спотыкается и падает. Он изобразил это именно так, заявила Стелла. Занимаясь кулуарными интригами, она облачалась в носорожью шкуру профессионального политика, снабженную чуткими щупиками, способными улавливать малейшие нюансы, но в домашней обстановке держалась с такой же лукавой насмешливостью, как сама Кейт, и заставляла ее забыть о своем сходстве с величественными полногрудыми красавицами на открытках начала века.
Итак, Тома Теркилла беспокоила свадьба. Если бы они поженились втихомолку, он сумел бы это замять. Однако Лоузби жениться втихомолку не пожелал. Если он вообще женится (это, вероятно, было сказано очень мягко, но не без угрозы), то ни от кого не скрываясь. Он потребовал «великосветской свадьбы», как выразился Том Теркилл, от негодования вернувшись к лексикону своей провинциальной юности. А тут уж его внутрипартийные враги найдут во что вцепиться. И не в силах освободиться от собственной метафоры, Том Теркилл снова заявил, что споткнуться ему сейчас никак нельзя.
И Кейт и Хамфри, узнавший про этот спор из третьих рук, сочли его на редкость глупым. А если учитывать положение, в котором находятся некоторые из них, то и жутковатым в своей глупости. Но спор продолжался. Лоузби упрямо стоял на своем. Хамфри никак не мог понять, почему ему обязательно понадобилась пышная свадьба. Или это была еще одна уловка, связанная с тем положением, в котором они оказались? Или же просто в кругу Лоузби (как Хамфри заметил на примере своих детей) формы сохранялись дольше, чем содержание? Лоузби не верил ни в бога, ни в семейные традиции, но, возможно, считал удобным соблюсти обычай или даже ощущал в этом какую-то опору.
Он стоял на своем. Том Теркилл, который не знал точно, в каких отношениях находятся его дочь и Лоузби, но зато не сомневался, что она жаждет этого брака и никогда ему не простит, если Лоузби увернется, вынужден был отступить. Какую выбрать церковь? Вполне подошла бы церковь святого Петра на Итонской площади, заметил Лоузби. Нет, запротестовал Том Теркилл, это привлечет излишнее внимание к тому, что он живет в шикарном районе и вообще человек состоятельный. Может быть, подземная часовня в Вестминстерском дворце? Слишком сумрачная, слишком тесная, и в такое время года туда никто не пойдет, сказал Лоузби. В конце концов они сошлись на церкви святой Маргариты — вестминстерской церкви, где обычно совершались бракосочетания членов парламента, а также их детей, но слишком пышной на вкус ревнителей равенства.
— Это вызовет осуждение, — сказал Том Теркилл скрипуче, с наждаком в голосе.
— Мне очень, очень жаль, — сказал Лоузби.
Еще одна уступка и еще один компромисс. Том предпочел бы отложить свадьбу до Нового года, то есть до того момента, когда его политическое будущее уже решится. Нет, Лоузби ни на какие отсрочки не согласен. Не позже чем через две-три недели. В таком случае — и тут последнее слово осталось за Томом Теркиллом — только в субботу. Чтобы вечерние и воскресные газеты ничего не успели напечатать.
Спор завершился. Свадьба состоится днем в первую субботу октября, до которой остается три недели.
Вечером в пятницу перед этой субботой Хамфри вновь убедился, что формы сохраняются дольше содержания. Он был приглашен на мальчишник (так в приглашении и обозначенный) у Уайта, где Лоузби устраивал прощание с холостой жизнью. Старинный обычай, который, как полагал Хамфри, давно уже вышел из употребления, — старинный и, по его убеждению, неприятный. В дни его юности все сводилось к тому, что молодые люди, собравшись в некотором количестве, усердно старались напиться и действительно напивались до положения риз. Насколько он помнил, все это было примитивно грубым, точно обряд инициаций у племени, блюдущего обычай предков.
С тех пор никаких изменений не произошло. В кабинете у Уайта (в этом клубе Хамфри бывал редко, хотя он находился напротив его собственного) был накрыт стол на четырнадцать кувертов. Вокруг стояли молодые люди с рюмками виски, джина или водки. Крепкие напитки перед обедом в дни юности Хамфри не употреблялись, но это изменение он одобрил. Кроме него самого, только один из присутствующих выглядел старше тридцати лет — майор, фамилию которого Хамфри в шуме, в гуле голосов и звяканье рюмок не разобрал. Из остальных трое-четверо, по-видимому, учились с Лоузби в школе — один из них был подающим большие надежды членом парламента от консервативной партии. Однако Хамфри удивился, увидев и Поля Мейсона. Впрочем, возможно, события лета сблизили его с Лоузби. Хамфри заметил, что они, отойдя от стола, о чем-то быстро заговорили. Остальную часть компании составляли офицеры, сослуживцы Лоузби — его ровесники или более молодые, капитаны, субалтерны. Когда Хамфри знакомили с ними, одно имя отозвалось в его памяти. Дуглас Гимсон. Это было имя — он услышал его от Брайерса — того приятеля, у которого, по последней версии, Лоузби провел ночь с 24 на 25 июля. Заинтересовавшись, Хамфри сумел завязать с ним разговор.