Хамфри был бы рад, если бы Поль вернулся. Он с удовольствием поговорил бы еще. Но и один он снова пошел в сад. В сущности — эта мысль была не слишком приятна, но перед собой он не притворялся, — он немножко завидовал Полю. Не из-за Селии. Вовсе нет. Не завидовал он — ну разве чуть-чуть — и молодости Поля. Приятно, что эти двое старались держаться так, чтобы он не почувствовал себя старым. Но если бы они и не были настолько тактичны, у него все равно не возникло бы такого ощущения.
Существуя в каждую данную минуту, шестидесятилетние ощущают себя точно такими же, как эти двое, хотя хронологически они и моложе на тридцать лет. Умозрительно Хамфри сознавал, что хронологически ему остается прожить от силы лет двадцать. Но это представлялось странно нереальным. Как и всем его сверстникам (насколько он мог судить), если они были здоровы. Все люди, включая и самых молодых, живут, имея в перспективе неминуемую смерть, и никто этому не верит.
На мгновение Хамфри вспомнил леди Эшбрук. Наверное, и она ощущала себя так же всего месяц назад. А может быть, и сейчас — от минуты к минуте?
Без особой связи и довольно отвлеченно Хамфри задумался о себе. Если бы его спросили, почему он завидует Полю, он затруднился бы ответить. Не его уму. Леди Эшбрук объявила, что он блестящ, вновь употребив одно из своих антикварных словечек, — Хамфри вспомнил, как много лет назад на званых обедах слышал это определение от дам, обожавших открывать новые таланты. Сам Поль не принял бы ее похвалы. О да, его академическая карьера была безупречна. Он был, как теперь выражались, на взлете. При наличии приличного интеллектуального аппарата и работоспособности это не так уж трудно. Да, он прекрасный экономист, знает о международных делах больше многих и многих, вполне стоит денег, которые ему платит коммерческий банк, где он служит.
Странность заключается в том, подумал Хамфри, что Поль искренно скромен. Гораздо более скромен, чем практически все преуспевающие люди, которых ему доводилось знать, и это может оказаться большой помехой в его карьере. Он ни разу не видел, чтобы Поль пускал кому-нибудь пыль в глаза, и в будущем это тоже может стать для него помехой. Тем не менее Хамфри подозревал, что в глубине души Поль убежден в своем превосходстве над другими. И Хамфри готов был согласиться с ним, хотя, возможно, они не сошлись бы во мнениях о том, в чем, собственно, заключается это превосходство.
Хамфри считал его страстной натурой. Точный, уравновешенный интеллект, иронический юмор, доброта, когда дело прямо его не касалось, — за всем этим крылось что-то властное и неукрощенное. Он будет браться за трудные задачи. Он будет играть среди крупных ставок, возможно, очень достойных, не воплощенных в деньгах или других заурядных приманках. И он может потерпеть неудачу — в его нынешнем мире это более чем вероятно. Но страстность натуры принудит его действовать. Страстность, встречающаяся очень редко, насколько Хамфри мог судить по опыту.
Вот почему Хамфри интересовался им и невольно ему завидовал. Потому что сам он был лишен этой страстности, как и большинство людей. Сейчас, в саду, когда в его сознании мелькали обрывки прошлого, какие-то надежды на будущее, какие-то расчеты (потаенный планировщик, трудящийся невидимо и неслышно, но постоянно, не умирает ни в возрасте Хамфри, ни в любом другом), он не воссоздавал свою биографию. Это никому не под силу. При подобных попытках, как не раз наблюдал Хамфри, человек выбирает и отбрасывает, чтобы доказать свою правоту или извинить себя, а порой — чтобы взвалить на себя бремя более тяжкой вины, и никогда не ограничивается только холодной и беспристрастной истиной.
Собственно говоря, как свидетельствовали его отношения с леди Эшбрук, Хамфри родился в близком соседстве с ее миром. Он приходился ей троюродным братом. Его семья принадлежала к обедневшей аристократии, а он был младшим сыном. Ему дали традиционное образование, и он, особенно не выделяясь, учился неплохо. Его никто не назвал бы блестящим, как назвала леди Эшбрук Поля, но он считался очень неглупым. На его беду, как он думал позже, у него были небольшие собственные средства, и когда в двадцать один год он окончил Кембридж, его доход составлял 250 фунтов. В 30-е годы на это можно было путешествовать, и Хамфри объехал всю Европу и выучил несколько языков, к чему был способен от природы. Он долго терзался любовью к женщине, которая его не любила, но потом все-таки уступила его сумасшедшей настойчивости и вышла за него.
Безвестное существование, любил он говорить, объясняя, какой обычной и заурядной была его жизнь, со скромностью более абсолютной, чем скромность Поля, но все-таки недостаточной, чтобы удержать его от соблазна преувеличивать все тусклые аспекты ее тусклости. Во время войны он разошелся с женой — при полном взаимном согласии. Он служил в привилегированном полку, куда, как он, разумеется, не забывал упомянуть, его не зачислили бы, если бы не его родственные связи. Он не был хорошим офицером — то есть так говорил он сам, — но не был и особенно плохим. Затем его откомандировали в военную разведку, и то, что он знал языки, пришлось там очень кстати. Кроме того, какое-то подспудное тщеславие внушало ему мысль, что, хотя все люди, убежденные, будто они много знают о других людях, обязательно дураки, он все же чуть меньший дурак, чем некоторые.