— Ужасная ерунда, — сказал Лоузби мягко. — Отец туда не вернется. Да и вообще он не способен ничем заниматься. А я не собираюсь до конца моих дней во всем себя урезывать, чтобы делать вид, будто я феодальный вельможа. В свое время это, наверное, было приятно. Ричсоны продержались очень долго. Им везло больше, чем они того заслуживали. С какой стати мне превращаться в музейного сторожа только ради того, чтобы по моему дому шлялись толпы туристов? Да и дом-то так себе. Все это в прошлом. Ушло и не вернется.
— Пожалуй, ты прав, — сказал кто-то.
— Я застал самый конец. — Лоузби говорил с явным удовольствием. — Своя прелесть в этом была. Мужичье, ломающее шапки перёд будущим сеньором. Наверно, они меня ненавидели. Ну и пусть: в двенадцать лет я этим наслаждался. Вот говорят: по тому, чего не имел, не тоскуешь. Однако иметь все это было очень приятно. И вспоминать тоже. Даже если я кончу нью-йоркским таксистом.
Хамфри удивляли не слова — он не раз слышал то же самое от других людей, которые родились для богатства и привилегий, однако не унывали, лишившись их, а то, кто их говорил. Он никогда еще не видел Лоузби в философском настроении и ничего подобного от него не ожидал.
Кто-то уже уронил голову на стол, и она мирно покоилась в тарелке с недоеденным десертом. Двое других вышли, и теперь, вероятно, их рвало. Кто-то сказал, что пора и по домам. Раздался громкий вопль:
— Поехали играть в железку!
Тем, кто упился настолько, что хотел выпить еще, эта мысль показалась блестящей: в игорном клубе можно было бы добавить.
— Поехали, Йойо, до утра времени много. А про завтра не думай. Это ведь не каждый день случается.
— Счастье для мужчин, что не каждый, — загадочно произнес чей-то голос.
— Нет, — сказал Лоузби мило, но решительно. — Вы же знаете, я не люблю азартных игр.
Это прозвучало почти чопорно. Приятно, что и для него все-таки существуют запреты, подумал Хамфри.
Долгое пьяное обсуждение транспортировки: кто настолько трезв, что может сесть за руль? Вызвались многие, но были отвергнуты. Поль, внешне абсолютно трезвый, сказал, что не рискнет подвергнуться проверке на алкоголь. Не рискнул он и на то, чтобы Хамфри отвез его на Эйлстоунскую площадь. Дуглас Гимсон, почти вовсе не пивший, предложил отвезти желающих. Лоузби, который собирался ночевать у своего шафера — не у Дугласа, — согласился и за себя и за шафера.
Было ли это полное бездушие или глубочайшая деликатность? Хамфри не взялся отгадывать. У него сложилось впечатление, что Дуглас любит Лоузби, любит по-настоящему. Возможно, Дуглас привязчив и раним и обречен страдать.
Они вышли на улицу. Молодые офицеры на заплетающихся ногах брели по Сент-Джеймс-стрит в сторону Пикадилли, как все поколения их предшественников, и пологий подъем был для них почти так же крут, как северный склон Эйгера. Поль Мейсон снова заявил Хамфри, что они поедут домой в такси, и они более твердым шагом пошли за молодыми офицерами к Пикадилли.
В четверть третьего на следующий день люди входили в церковь святой Маргариты, добросовестно преклоняли колени на своей подушке, садились на скамью и оглядывались, ища взглядом знакомые или всем известные лица. Словно в театре перед началом спектакля. И действительно, кто-то на скамье перед Хамфри, сидевшим в укромном сумраке заднего ряда, объявил твердым тоном знатока:
— Ну, публики, должен сказать, собралось маловато.
Церковь оставалась полупустой — совсем не то, что в дни, когда великосветские свадьбы собирали толпы зевак, подумал Хамфри. Была суббота, и, возможно, тактика Тома Теркилла увенчалась успехом. Кроме того, после затишья в пятницу снова полил дождь. Среди мужчин почти никто не оделся соответственно случаю, но многие женщины были в элегантных туалетах. Селия Хоторн, которую Хамфри после обеда у Теркилла ни разу не видел, сидела одна, и ее платье могло бы послужить образцом того, как можно добиться простоты.
Пришли почти все, кто бывал у леди Эшбрук, как прекрасно заметил Фрэнк Брайерс, сидевший рядом с Хамфри. Они встретились у входа и сели в заднем ряду, потому что Брайерс не хотел, чтобы его видели. Не удержавшись, Брайерс добавил:
— В конце концов я же не родственник, верно?
Жених и шафер в парадной форме прошли по проходу. Светлые волосы Лоузби отливали под люстрами золотом, которое неточно называется червонным. Хамфри не слишком замечал мужскую красоту, но Лоузби как будто обладал ею в полной мере. Он словно сошел с какой-то слащавой картины XIX века — Галахед или франкский рыцарь в Ронсевальской битве.