— Примите мои поздравления с выдающимися успехами, — мистер Голд разогнулся и встал, чтобы пожать мне руку. — Пожалуйста, зовите меня Арти. Наконец-то мы встретились. Присаживайтесь. Приятно иметь дело с человеком, который многого добился за столь непродолжительное время жизни в стране и, не побоюсь этого слова, на Земле. Сколько же вам лет?
— Тридцать один.
Мистер Голд покосился на меня:
— Что ж, пожалуй. Выглядите вы на свой возраст.
Затем он пробежал глазами письмо и бросил на стол.
— Короче говоря, вам нужно написать ответ. Если вы этого не сделаете, вам пришлют еще одно. Это стандартная форма, у них таких миллионы. Скажите, пожалуйста, что вас смутило в этом запросе?
— Не то чтобы смутило. Ничто из перечисленного не имеет ко мне отношения. Ни измена, ни антиправительственная агитация, ни попытки насильственного свержения государственного строя. Пока в этот список не включили курение в постели, можно сказать, что я невинен как агнец.
Арти рассмеялся и покачал головой.
— Но прежде чем отвечать, я хочу понять, что кроется за подобным запросом. Иногда я совершаю ошибки. В некоторых вопросах я наивен как ребенок.
— Как это?
— Я вырос в Мексике, во время революции. И коммунизм тогда был такой же обыденностью, как рыба по пятницам.
— Я рос в похожих условиях. Нью-Йорк двадцатых годов. Слыхали о Юджине В. Дебсе?
— Кажется, да.
— Ну так вот. Выросли в Мексике, но при этом вы гражданин Соединенных Штатов, это я помню точно, потому что работал над вашим контрактом с киностудией. Вы родились здесь, в двенадцать лет уехали в Мексику, а когда вернулись?
— В сентябре сорокового. До этого я здесь два года проучился в школе.
Мистер Голд делал пометки.
— Где и когда?
— В военной академии «Потомак» в Вашингтоне. В тридцать втором и тридцать третьем.
— Надо же, Вашингтон, тридцать второй год. Помнится, в то лето бунтовала Армия вознаграждения.
— Знаю. Я был там. Несколько недель провалялся в лазарете, отравившись слезоточивым газом.
Он поднял глаза:
— Вы были среди мятежников?
— Это вышло случайно. Я нес в академию продукты из лавки.
— Ну и ну. Об этом я в вашем досье писать не буду.
— Едва ли оно вызовет вопросы.
— Мистер Шеперд… Можно называть вас Гарри?
— Не надо. Зовите меня просто Шеперд, без мистера.
— Шеперд. Как бы вы вкратце охарактеризовали свое досье? Слов семьдесят пять, не более.
— Пустое. И это правда. Почти всю свою жизнь до сегодняшнего дня я накладывал еду в чужие тарелки. И доедал объедки, если, конечно, что-то оставалось. Поэтому, как вы догадываетесь, мои симпатии на стороне пролетариата. Контроль рабочих над промышленностью кажется мне правильной идеей. Но ни в каких организациях я не состою. Я уложился в семьдесят пять слов?
— Даже меньше. Коротко и ясно.
— Я и на выборы не хожу. Моя секретарша постоянно пилит меня по этому поводу.
— Вы верите в классовую борьбу, но при этом не голосуете?
— Эта страна для меня загадка. В Мексике даже консерваторам предоставлена свобода слова в печати. Здесь же во время забастовок самые либеральные политики называют председателя профсоюза шахтеров «черным как уголь сыном Сатаны». А консерваторы и того пуще — не сыном, а отцом. Все они мутят воду. Что республиканцы, что демократы.
— С этим не поспоришь.
— Во время войны все дружили со Сталиным, теперь же поминают его вместе с прочими родичами нечистого. Тут я с ними согласен. Я лишь хочу понять письмо, которое они мне прислали. Чтобы ни во что не вляпаться. А то со мной такое бывает.