— Обними меня, сожми в своих объятиях.
Жан поцеловал ее и густо покраснел. Ламьель не знала, что ему сказать. С четверть часа она молча раздумывала, а потом заявила:
— Уйдем отсюда; но ты должен дойти до Шарпе, что в одном лье отсюда, и смотри никому не говори, что я водила тебя гулять в лес.
Жан снова густо покраснел и повиновался; на следующий день, когда он вернулся в школу, он все на нее поглядывал. Через неделю наступил первый понедельник нового месяца. В этот день Ламьель всегда ходила на исповедь. Она рассказала священнику о своей прогулке в лес; ее так одолевало любопытство, что она и не подумала что-либо от него скрывать.
Честный кюре устроил ей ужасную сцену, но ничего или почти ничего не добавил к ее сведениям. Через три дня Отмар, начавший подсматривать за своей племянницей, прогнал Жана Бервиля. По нескольким словам дядюшки, подслушанным Ламьель, она заключила, что причиной немилости, в которую попал Жан, является в какой-то мере она. Она стала его разыскивать и наконец через неделю нашла. Он шел с телегами одного соседа. Ламьель побежала за ним и дала ему два наполеондора. Страшно удивленный, Жан взглянул вдаль — на большой дороге никого не было; он поцеловал Ламьель и уколол ее своей бородой; она живо оттолкнула его, но все же решила добиться своего и узнать, что такое любовь.
— Приходи завтра к шести часам в тот лес, где мы были в воскресенье. Я тоже туда приду.
Жан почесал затылок.
— Дело-то вот в чем, — сказал он после многочисленных смешков и фраз вроде «мадмуазель уж слишком добра», — дело в том, — сказал наконец Жан Бервиль, — что я к завтрашнему дню не разделаюсь с одной работой, а тут я могу получить шесть франков в день и даже больше. Телегу из Мери я пригоню лишь завтра в восемь часов вечера.
— Когда ты будешь свободен?
— Во вторник. А впрочем, нет, возможно, будет еще работа, а хозяин заплатит мне только когда все будет окончено. Среда будет самое верное, тогда это моим делишкам не повредит.
— Ладно; я дам тебе десять франков, приходи в лес в среду в шесть часов вечера, только не надуй.
— О, за десять франков, если мадмуазель угодно, я готов прийти и завтра, во вторник, ровно в шесть часов.
— Отлично, завтра вечером, — сказала Ламьель, начиная терять терпение от жадности этого скота.
На другой день она нашла Жана в лесу; он принарядился в воскресное платье.
— Поцелуй меня, — сказала она.
Он ее поцеловал. Ламьель заметила, что он выполнил ее приказание и пришел свежевыбритым. Она сказала ему об этом.
— А как же иначе? — живо отозвался он. — Хозяйка здесь вы; вы хорошо платите, а потом вы такая красивая.
— Тут речь идет не о хозяйке, а я хочу стать твоей любовницей.
— Ну, это другое дело, — сказал Жан деловито, и затем без восторгов, без любви молодой нормандец стал ее любовником.
— И это все?
— Все, — отвечал Жан.
— У тебя уже много было любовниц?
— Три.
— И так-таки ничего больше и нет?
— Насколько я знаю — нет; хочет ли мадмуазель, чтобы я пришел еще раз?
— Я тебе скажу об этом через месяц; но помни, не болтай, не рассказывай никому.
— Не такой я дурак! — воскликнул Жан Бервиль.
Тут у него впервые заблестели глаза.
«Как? Неужели любовь — это только и всего? — с удивлением спрашивала себя Ламьель. — Стоило ее так строго запрещать! Однако этого бедного Жана я вожу за нос; чтобы прийти сюда другой раз, он, возможно, откажется от какой-нибудь выгодной работы».
Она вернула его и дала ему еще пять франков. Он рассыпался в страстных выражениях благодарности, Ламьель села и смотрела ему вслед (она вытерла кровь и почти не обратила внимания на боль).
Потом она рассмеялась и все повторяла:
— Так, значит, эта пресловутая любовь — только и всего?
Когда она возвращалась домой, задумчивая и насмешливая, она увидела молодого человека, отлично одетого и очень приятной наружности, ехавшего по той же большой дороге. Этот молодой человек, видимо, был близорук, он чуть что не остановил своей лошади, чтобы удобнее разглядеть Ламьель в свой лорнет. Оказавшись на расстоянии не больше тридцати шагов, он сделал радостное движение, подозвал своего лакея, передал ему лошадь, и слуга удалился крупной рысью.
Молодой Фэдор де Миоссан, так как это был не кто иной, как сын герцогини, пригладил волосы и с уверенным видом направился к Ламьель.
«Видно, нужна ему именно я», — подумала она.
Когда он был уже совсем близко, она решила:
«Он только разыгрывает смельчака, а на самом деле он застенчив».
Это само собой напрашивавшееся наблюдение значительно успокоило нашу героиню. В то время как Фэдор приближался к ней, его решительная и самоуверенная походка навела ее на мысль:
«А ведь поблизости нет ни души».
Уже на следующий день после приезда молодого герцога Дюваль, его любимый камердинер, сообщил ему, что, зная о его скором прибытии, нашли нужным поскорее убрать из замка хорошенькую шестнадцатилетнюю гризетку, очаровательную во всех отношениях, любимицу его матери, знавшую английский язык, и т. д.
— Тем хуже, но что поделаешь! — сказал герцог.
— Как, что поделаешь? — воскликнул Дюваль уверенным тоном человека, руководящего всеми действиями своего господина. — Вас попросту обкрадывают. Было бы малодушием не повести атаку на эту девчонку. Дело здесь нехитрое: дают ей несколько ливров и снимают хорошенькую комнатку в деревне. И вот у вас есть уголок, куда вы можете ходить по вечерам курить сигару.
— Это будет, пожалуй, так же скучно, как сидеть у моей матери, — заметил герцог, зевая.
Видя, что картина такого счастья не производит на него особого впечатления, Дюваль прибавил:
— А потом, если кто-нибудь из ваших друзей пожелает навестить вас в замке, господину герцогу будет что ему показать вечерком.
Этот последний довод возымел свое действие, и красноречие Дюваля, без устали утром и вечером твердившего о Ламьель, подготовило молодого человека к тому, чтобы передать в этом деле руководство своему камердинеру, хотя герцог до смерти боялся совершить какой-нибудь глупый шаг, который мог стать темой для анекдота.
Но скука в замке Миоссанов превосходила всякое вероятие; аббат Клеман был слишком умен, чтобы высказывать свои мысли перед только что прибывшим из Парижа молодым фатом, который, разумеется, знал, что аббат — племянник одной из горничных его матери.
Итак, Фэдору пришлось наконец уступить, правда, нехотя, увещаниям своего тирана Дюваля. Последние три или четыре года молодой герцог действительно много занимался геометрией и химией и сохранил все свойственные шестнадцатилетнему юнцу представления о легком и непринужденном тоне, которого человек знатного происхождения должен держаться при встрече с гризеткой, знай она даже английский язык.
Вот эти-то представления и являлись настоящим препятствием для Фэдора, но он не смел признаться в этом Дювалю. В глубине души его шокировало полнейшее бесстыдство этого человека; он робел перед опасностью показаться смешным. Молодой герцог не был лишен душевного благородства: ему и в голову не приходило, что единственным мотивом, побуждавшим его камердинера затеять это дело, были пять или шесть луидоров, которые можно было заработать на меблировке маленькой квартирки для Ламьель. Чем застенчивее чувствовал себя Фэдор, тем лесть Дюваля становилась ему приятней; лакей мог заставить его действовать, лишь доведя свою лесть до предела.
Например, он ужасно льстил ему в тот день, когда побудил его заговорить с Ламьель. Фэдор поспешил соскочить с коня, едва ее завидел, но, подходя к ней, никак не мог держать себя спокойно.
— Вот, сударыня, деревянный футляр, отделанный стальными головками, самого очаровательного вида. Вы забыли его в замке, когда уезжали от моей матери. Она вас очень любит и просила меня передать его вам, как только я вас увижу. А знаете ли вы, что я разыскиваю вас уже больше месяца. Хотя я вас никогда не видел, я сразу же узнал вас по изящной наружности и т. д.
В глазах Ламьель светились ум и проницательность, когда, замкнувшись в совершенную неподвижность, она со сдержанной иронией наблюдала за этим изящным молодым человеком, рассыпавшимся в мелких порывистых движениях, как любовник из водевиля.