Наконец, приподняв дрожащей рукой железный засов, Калеб отворил тяжелую дверь и предстал перед путниками. Это был худой белый как лунь старик с большой лысиной и крупными чертами лица, особенно четко выступавшими при свете мерцавшей лампы, которую он держал в правой руке, тогда как левой заслонял пламя от ветра. Испуганно-почтительные взгляды, которые он бросал вокруг себя, резкий контраст между ярко освещенным лицом и закрытыми тенью сединами могли бы послужить сюжетом для превосходной картины; но наши путешественники горели нетерпением укрыться от надвигавшейся бури, а потому не стали предаваться созерцанию его живописной внешности.
— Вы ли это, мой дорогой господин, вы ли это? — воскликнул старый слуга. — Горе мне! Заставить вас дожидаться у ворот вашего собственного замка; но кто бы мог подумать, что вы возвратитесь так скоро, а с вами незнакомый джентльмен… (Тут Калеб прервал свою речь и заметил, так сказать, в сторону, обращаясь к кому-то внутри замка и явно не предназначая своих слов для тех, кто ждал во дворе: «Эй, Мизи, Мизи, пошевеливайся, ради бога! Скорее разведи огонь! Возьми старый трехногий стул, возьми что угодно, лишь бы горело».) Боюсь, у нас мало припасов: мы ждали вас не раньше, чем через несколько месяцев. Уж тогда бы постарались принять вас, как подобает вашему высокому званию и рождению. Но что поделаешь…
— Что поделаешь, Калеб, — прервал его Рэвенсвуд. — Наши лошади нуждаются в отдыхе, да и мы тоже. Надеюсь, вы не огорчены тем, что я возвратился раньше, чем собирался.
— Огорчен, милорд! .. Для всех честных людей вы всегда останетесь милордом, как ваши предки все эти триста лет, которые были лордами, не спрашивая на это соизволения какого-нибудь вига… Сожалеть о возвращении лорда Рэвенсвуда в один из его родовых замков! (Тут он снова зашептал в сторону, обращаясь к своей невидимой помощнице, находившейся где-то за сценой: «Мизи, зарежь сейчас же курицу, что сидит на яйцах. И без разговоров! Не твоя забота!?») Это не лучший из наших замков, — продолжал он, поворачиваясь к Бакло. — Просто крепость, в которой лорд Рэвенсвуд скрывается, — то есть.., я хотел сказать, не скрывается, а уединяется в смутное время, вот как сейчас, когда ему нельзя удалиться в глубь страны, в одно из главных своих поместий; к слову сказать, стены башни очень древние и, говорят, заслуживают внимания.
— Поэтому вы решили дать нам время полюбоваться ими, — сказал Рэвенсвуд, забавляясь уловками, которые изобретал старик, стараясь подольше продержать путников перед закрытой дверью, в то время как верная его сообщница Мизи делала все необходимые приготовления в замке.
— О! Меня мало заботит, как выглядят стены снаружи, любезнейший, — заметил Бакло. — Покажите-ка лучше, что у вас там внутри, да отведите лошадей на конюшню, вот и все.
— Да, сэр, слушаю, сэр… Милорд и его высокочтимый друг…
— Наши лошади, старина, наши лошади… — перебил его Бакло. — После такой утомительной и долгой дороги они охромеют, стоя тут на холоду, а мой конь слишком хорош, чтобы его портить. Так вот, займитесь-ка лошадьми!
— Ах да, лошади… Сейчас крикну конюхов, — засуетился Калеб и громовым голосом, разнесшимся по всему двору, заорал:
— Эй, Джон! Уильям! Сондерс! ..
Мошенники… Они или спят, или ушли куда-нибудь, — прибавил он, подождав несколько минут ответа, которого, он знал, ему не от кого было ждать. — Когда хозяин в отъезде, все в доме не так. Я сам позабочусь о лошадях.
— И отлично сделаете, — сказал Рэвенсвуд, — а то как бы бедные животные не остались и вовсе без ухода.
— Тише, милорд, ради бога тише, — шепнул Калеб на ухо Рэвенсвуду умоляющим тоном. — Если вы не дорожите своей честью, то пощадите мою и без того будет трудно хоть сколько-нибудь прилично устроить вас на ночь, как бы я тут ни карался.
— Ничего, ничего, — успокоил его Рэвенсвуд. — Отведите лошадей на конюшню. Надеюсь, сено и овес у нас найдутся.
— О, сена и овса вдоволь, — решительно и громко объявил Калеб и тут же прибавил вполголоса:
— После похорон осталось несколько мер овса и немного сена.
— Хорошо, — сказал Рэвенсвуд, взяв лампу из рук слуги, который, казалось, неохотно ее уступил. — Я сам посвечу гостю.
— Как можно, милорд! Ни в коем случае! Если б вы только потерпели несколько минут, ну самое большее четверть часа, и полюбовались Басом и Норт-Бериком при лунном свете, пока я займусь лошадьми, я бы проводил вас в замок со всеми подобающими вашей светлости и вашему высокочтимому гостю почестями. К тому же серебряные канделябры убраны, а разве лампа достойна…
— Она вполне нас удовлетворит, — сказал Рэвенсвуд. — Вам же в конюшне огонь ни к чему: насколько мне помнится, ветром снесло с нее полкрыши.
— Точно так, милорд, — ответил верный слуга и сразу нашелся, добавив:
— Какое ленивое отродье эти кровельщики! Все еще не явились чинить крышу, милорд!
— Если бы у меня хватало духу смеяться над невзгодами моего семейства, — сказал Рэвенсвуд, провожая гостя наверх, — бедный старик дал бы мне немало поводов для смеха. Он помешан на том, чтобы представить наше жалкое хозяйство не таким, каково оно на» самом деле, а каким, по его мнению, оно должно быть, и, по правде говоря, хитрости, на которые пускается мой бедный дворецкий, пытаясь добыть та необходимое, без чего, по его понятиям, невозможно поддержать честь семьи, и его пространные извинения, когда, несмотря на всю свою изобретательность, он не может раздобыть замену недостающим предметам, — все это уже не раз забавляло меня. Однако, хотя башня и невелика, но без него мне будет трудно отыскать комнату, где затоплен камин.
С этими словами Рэвенсвуд отворил дверь.
— Ну, здесь по крайней мере, — сказал он, — не видно ни огня, ни постели.
И точно, глазам путников представилась картина печального запустения. Большой зал с резными сводами, напоминавшими своды Уэстминстер-холла, оставался почти в том же состоянии, в каком гости покинули его после поминок. На большом дубовом столе грудой лежали опрокинутые кувшины, мехи, оловянные стопы и баклаги; пол был усеян осколками бокалов, этих хрупких сосудов веселья, принесенных в жертву восторженными гостями. Что же касается серебряной посуды, которой ради такого случая друзья и родственники снабдили Рэвенсвуда, то они же и унесли ее тотчас после буйной попойки, столь же ненужной, сколь и несвоевременной. Словом, в этом зале не было и намека на благоденствие, напротив, все говорило о недавней расточительности и нынешнем запустении. Черное сукно, заменившее во время похоронного пира изъеденные молью ткани, было наполовину сорвано и свисало со стен лохмотьями, обнаруживая голые, даже не оштукатуренные камни. Вид перевернутых, брошенных где попало стульев довершал общую картину, давая понять, какой беспорядок царил в этих стенах под конец поминальной оргии.
— Этот зал, мистер Бакло, был местом разгула, а не скорби, — сказал Рэвенсвуд, приподымая лампу. — Что ж, вполне справедливо, если он имеет столь скорбный вид теперь, когда мог бы выглядеть радостно.
Путники покинули это печальное место и двинулись дальше; отворив понапрасну еще несколько дверей, они вошли наконец в небольшую комнату, пол которой был устлан циновками, а в камине, к великому их удовольствию, пылало пламя, — очевидно, следуя указаниям Малеба, Мизи ухитрилась наскрести немного пищи для огня. Радуясь в душе, что в замке нашелся уютный уголок, на что, казалось, было трудно рассчитывать, Бакло подошел к камину и, удовлетворенно потирая руки, добродушно выслушал извинения Рэвенсвуда.
— К сожалению, я не могу предложить вам никаких удобств, — сказал он. — Я сам их не имею. В этих стенах давно уже не знают, что такое комфорт, а может быть, никогда и не знали; но приют и безопасность, пожалуй, я могу вам обещать.
— И прекрасно, — ответил Бакло, — мне больше ничего и не надо. А если к этому прибавить добрый ростбиф да глоток вина, я буду вполне удовлетворен.
— Боюсь, что вас действительно ждет очень скудный ужин, — сказал Рэвенсвуд, — я слышу, как совещаются Калеб и Мизи. При всех его достоинствах, бедняга Болдерстон, к несчастью, глуховат, и его секреты слышны всем, в особенности тем, от кого он больше всего стремится скрыть свои проделки… Тише!