Постепенно картина изменилась. Скалы уступили место продуваемой всеми ветрами пустыне, среди которой, словно мираж, возник заброшенный город, утерянный Город Столбов, легендарный Ирем, и Филлипс знал, что, хотя нога человека уже давно не ступала по этим улицам, здесь — среди древних каменных зданий, сохранившихся в почти неизменном виде с тех пор, как обитатели города были уничтожены или изгнаны неведомо откуда явившимися безжалостными врагами, — все еще скрывались таинственные и зловещие существа. Однако никого из них не было видно; был только подспудно затаившийся страх перед неизвестностью — как тень, упавшая на эту землю из глубины давно минувших времен. А далеко за городом, на краю пустыни, возвышались покрытые снегом горы, и, когда он смотрел на них, названия сами возникали у него в голове. Город назывался Безымянным, а снежные вершины — Хребтами Безумия или, быть может, Кадатом Ледяной Пустыни. И он с упоительной легкостью дарил этим местам имена, которые приходили к нему сразу, как если бы они всегда блуждали по периметру его мыслей, ожидая минуты воплощения.
Он сидел долго, чары рассеивались, а на смену им приходило ощущение легкой тревоги. Пейзажи, пробегавшие перед глазами, были лишь видениями, но в них тем не менее присутствовала какая-то неясная пока угроза, исходившая от чудовищных обитателей этих миров, следы присутствия которых встречались повсюду. В конце концов он не выдержал и, погасив лампу, чуть дрожащими руками зажег свечу, успокаиваясь при ее пусть неярком, но таком привычном и умиротворяющем мерцании.
Он долго раздумывал над тем, что увидел. Дед называл лампу своим «самым бесценным сокровищем», следовательно, он был знаком с ее свойствами. И важнейшим из этих свойств, судя по всему, была наследственная память и волшебный дар откровения, когда в ее свете можно было увидеть далекие страны и города, в которых бывали ее прежние владельцы. Филлипс мог поклясться, что видел пейзажи, знакомые еще самому Альхазреду. Но не мог же он и впрямь удовлетвориться подобным объяснением! Чем больше он размышлял об увиденном, тем больше запутывались его мысли. В конце концов он вернулся к отложенной им работе, погрузившись в нее с головой и позабыв все фантазии и страхи, настоятельно требовавшие осмысления.
На следующий вечер, в свете осеннего солнца, Филлипс покинул город. Доехав на трамвае до конечной остановки на краю жилого района, он продолжил путь пешком и вскоре остался наедине с природой. Место, куда он попал, было почти на милю дальше тех, где ему случалось гулять раньше. Он двигался по тропе на северо-запад от Плейнфилд-Пайк, огибая западное подножие Нентаконхонта, и взору его открывалась идиллическая панорама холмистых лугов, старинных каменных стен, вековых рощ и редких крыш отдаленных ферм. Находясь менее чем в трех милях от центра города, он имел возможность, подобно первым колонистам, наслаждаться видами старинной сельской Новой Англии.
Перед самым заходом солнца он взобрался на холм по крутой дороге, проходившей вдоль опушки старого леса, и с головокружительной высоты перед ним раскинулся ошеломляющий по красоте вид — мерцающие ленты рек, далекие леса, оранжевый край неба с огромным солнечным диском, медленно погружающимся в плотный слой перистых облаков. Войдя в лес, он увидел закат сквозь деревья и повернул на восток, чтобы прийти туда, где он особенно любил бывать, — на склон холма, обращенный к городу. Никогда прежде не осознавал он огромности Нентаконхонта. Этот холм был самым настоящим миниатюрным плато или даже плоскогорьем со своими долинами, гребнями и вершинами, менее всего походя на обыкновенный холм. С небольших лугов на возвышенных частях Нентаконхонта он любовался поистине чудесными видами города, протянувшегося вдоль линии горизонта, — сказочными шпилями и куполами, как бы плывущими в воздухе и окутанными таинственной дымкой. Верхние окна самых высоких башен отражали свет давно уже скрывшегося за горизонтом солнца, являя собой загадочное, странное и обворожительное зрелище. Затем он увидел, как в осеннем небе среди колоколен и шпилей плывет огромный круглый лунный диск, в то время как над переливающейся оранжевыми красками линией заката сверкают Венера и Юпитер. Тропа на плато шла зигзагами — иногда он оказывался в его средней части, а иногда выходил на заросший лесом склон, откуда к равнине спускались темные ущелья, а огромные гладкие валуны на верхушках скалистых утесов создавали на фоне сумерек образ чего-то призрачного и колдовского.