Огненная сеть, опутавшая великана, сплелась в огромный купол, накрывший его и приковавший к земле. Ингитора произнесла последнюю строфу, и собственный голос почти оглушил ее. Грохот впереди сменился шорохом и постукиванием камней.
Прижав к груди руку Торварда, а в другой руке держа копье с тремя кровавыми рунами на острие, Ингитора смотрела вперед, туда, где медленно таял огненный купол над застывшей горой. Великан перестал двигаться и замер: гора сохранила очертания сидящего тела с приподнятыми коленями и руками, упертыми в землю, словно встающий хотел оттолкнуться от нее. Но все кончено. Земля не отпустила его, а небо не приняло чуждое порождение. Ясно видны были голова и бородатое лицо, плечи и грудь. Но глаза оставались закрыты. Медленно таял в глубине, отступал, как волна отлива, стон земли, и ветер трепал ветви обрушенных елей.
– Все! – хрипло сказал Торвард, не сводя глаз с сидящего великана. – Уселся, брат. Ко ндеахайр-си рэ уайм!
Ингитора выпустила копье: ей казалось, оно будет стоять само по себе, как живое дерево с корнями, но оно почему-то упало. Зато освободившейся рукой она обняла Торварда, и они стояли, крепко прижавшись друг к другу, с прочностью истинного Мирового Ясеня. Их корни уходили в подземные глубины, их ветви поднимались выше облаков, в их жилах единым потоком струилась сила рун девяти миров, а их плотно слитые тела составляли ствол, на котором держится вселенная.
– Слава Тору, курган не засыпало, – так же хрипло сказал Торвард, и Ингитора поняла, что он волнуется уже не из-за великана, а из-за того, что курган, к которому он так долго стремился и пытался отыскать дорогу, наконец-то совсем близко.
А маленькая рыжеволосая ведьма по-волчьи выла от бессильной ярости, видя и чувствуя, как чужое колдовство опутывает великана сетью, рушит ее чары, стоившие ей таких трудов. Но не была бы она дочерью Свальнира и Хёрдис, если бы отступила, имея в запасе хоть что-то.
– Я не хотела их убивать! – в отчаянной ярости кричала Дагейда, обращаясь ко всему миру, от дракона Нидхёгга у корней Мирового Дерева до белки на его вершине. – Я хотела дать им уйти живыми! Но они не хотят уходить! Она не хочет уходить! Это все она! Один он бы не смог! Жадный!
Огромный волк, мгновенно выросший из-за валунов, серой молнией бросился вниз по склону умершей горы. Он мчался вниз по уступам и валунам, неслышный и стремительный, как сама смерть, и глаза его в сумерках горели ярким зеленым огнем.
У самого подножия скалы его ушей достиг пронзительный женский крик – его увидели.
Торвард тоже его увидел. На спине Жадного не сидела Дагейда, и это означало только одно: ведьма послала зверя убивать. Руны и заклятья здесь не годились: Жадный не был наважденьем или нечистью, он был просто огромным свирепым животным, способным рвать все живое. По первому побуждению Торвард хотел отослать Ингитору от себя, но сообразил, что цель волка – как раз она, а не он. Дракон Судьбы утратил бы силу, будучи снят с мертвого, а значит, своего брата ведьма Медного Леса убивать не собирается.
Но то, что Дагейда намеревалась сделать, Торвард позволил бы ей еще менее охотно, чем покушение на свою собственную жизнь. Быстро сбросив на землю плащ и снаряжение, Торвард поднял с земли копье с кровавыми рунами на клинке и ждал, подпуская чудовище ближе. Сила Мирового Ясеня еще струилась в нем, и вид оскаленной смерти в волчьей шкуре не внушал ни малейшего трепета: он был твердо уверен в своей силе одолеть кого угодно и что угодно.
Когда Жадному оставалось два прыжка, Торвард вдруг стремительно бросился ему навстречу, поднырнул под летящую серую глыбу и поймал его на копье. Жадный тяжело рухнул на землю, накрыв собой Торварда, покатился по земле. Брызнула кровь, на вереске и на мху зарделись ярко-красные пятна. Прижимая руки к лицу, Ингитора кричала изо всех сил – в ней кричал нестерпимый ужас, не подвластный воле разума. Ее рвали на части боль и ужас, каждая частичка ее тела трепетала от невыносимого мучения, она умирала каждый миг заново. У них больше не было ничего отдельного – это ее подминала под себя тяжелая туша, это ей заливала глаза чужая горячая кровь, это ее душил запах зверя, ее рвали длинные когти – и все это было вдвойне больнее, потому что любовь делает чужую боль страшнее своей. Мир с треском рвался на части, она не могла дышать, пока по вереску катается этот клубок из серой волчьей шерсти, с запрокинутой волчьей головой с раскрытой пастью, из которой бурным потоком льется кровь, где мелькают руки и ноги человека, древко копья, черноволосая голова. Один раз она уже пережила крушение своего мира – второй раз она этого не выдержит. Все пропадет и кончится для нее в тот же миг, если волк поднимется, а человек – нет…
Вот клубок остановился, дернулся несколько раз, волк перекатился на бок, и его вытянутые лапы больше не шевелились. Но тело еще двигалось – это Торвард, которого волк придавил своей тяжестью, пытался встать. Кое-как он поднялся на четвереньки и замер, кашляя, тяжело дыша, поматывая опущенной головой и покачиваясь. Одежда на нем висела окровавленными лоскутами, кровь так обильно покрывала его от плеч до колен, что, казалось, он должен умереть немедленно.
А волк лежал, откинув голову с оскаленной пастью, из пасти текла яркая красная кровь, пенилась, струилась по морде, заливала вереск. Грудь и горло чудовища были распороты, в широкой резаной ране еще торчало копье. Огромная лужа крови ползла по вереску прямо к Ингиторе.
И леденящий, нечеловеческий вой потряс склоны замерших гор. Маленькая ведьма упала на колени на верхней площадке горы, не в силах выдержать увиденное. Протягивая вниз руки, она кричала, но не могла сдвинуться с места: ноги ее не шли, тело обессилело, как будто копье пронзило ее саму. Жадный был частью ее, с которой она не расставалась с самого рождения, и все ее существо раздирала дикая, нестерпимая боль. Она, бессмертная, в этот миг увидела перед собой черную бездну смерти, в которую стремительно погружалось ее второе, смертное тело, разрывая пополам их общую душу.
Ингитора услышала отзвук ее крика, но даже не задумалась, что это такое. Прямо по луже волчьей крови она подбежала к Торварду и упала возле него на колени.
– Что с тобой? Ты жив? Ты ранен? Где, что? – бессвязно бормотала она, пытаясь что-то разглядеть под обильными потоками стынущей крови, но не решаясь к нему прикоснуться и только отводя с его лица свесившиеся волосы, тоже липкие от крови.
Торвард повернул голову к ней; он хрипел и задыхался, говорить он не мог, но его глаза взглянули на Ингитору с тем же чувством лихорадочного веселья, как и в тот раз, когда на его руках стыла синяя кровь троллихи. Изумленная, она села на вереск.
– Жив я, жив! – сквозь кашель с трудом выговорил он. – Ну, зверюга! Бид сион круайснехта им хеанн!
Он бормотал еще что-то, вроде как о личных отношениях троллей с великанами, с ведьмами и волками, причем намекая на множество всяких извращений, противных природе, но теперь Ингитора не возмущалась и не призывала его выбирать выражения. Она даже не слушала, что он там говорит, а все ее существо переполнялось блаженством оттого, что он жив и вообще может что-то говорить. Ее покачнувшийся мир снова стоял прочно, и все ее существо переполнялось ликующим блаженством.
Перевернувшись, Торвард снова лег на землю и посмотрел на волка: чудовище не шевелилось.
– Ну, все, отъездилась! – хрипло сказал он о Дагейде, но Ингитора сейчас его не поняла.
Она смотрела на него: для такого количества крови он казался слишком уж веселым. Вся его одежда была сверху вниз располосована когтями волка, так что даже на толстой коже пояса виднелись глубокие борозды, всего его так обильно заливала своя и волчья кровь, что нельзя было отличить одну от другой. Но поскольку Торвард успел воткнуть копье в горло волку и запрокинуть тому голову древком, укусить его Жадный все-таки не смог.