Зачет в субботу мы сдали все. Кристи поздравила меня, немного бледная после лекции Аткинсона — и очередного запечатления, с которым ей придется жить до конца дня.
— Он очень круто рассказывает, Фай, — сказала она мне за ужином, уже сняв импринтинг. — Он знает, о чем говорит. Мы и без импринтинга от него в восторге. Если бы еще он не был таким милым…
И я знала, что она не о внешности. Вагнер был как кремень, как ледяная скала, как айсберг, об который наверняка разбился ни один влюбленный «Титаник». И все же мы знали, что под этой ледяной оболочкой скрывается нормальное живое сердце, которое однажды достанется одной из нас. Ну или не из нас, но все же кому-то достанется.
Что до Аткинсона… он был сама вежливость. Обращался к студентам по имени, не позволял говорить себе «сэр». Помогал понять, что не так, объяснял непонятные моменты так подробно, что понял бы даже непсихопрактик-первоклашка. С удовольствием общался на английском языке со студентами, которые решили его подтянуть.
Разница налицо.
Вот только эта вежливость и приветливость были маской. На самом деле Аткинсон ничего не чувствовал. Слишком сильно его искалечили в той психбольнице, и чтобы остаться нормальным и не спятить на самом деле, ему пришлось отрезать часть личности, отвечающую за эмоции.
По крайней мере, так говорили.
Я раздумывала об этом, шагая в воскресенье по пустому коридору к «психушке». Чесноков, Вагнер и какой-то невзрачный мужчина, которого я раньше не видела, уже ждали меня, хотя я не опаздывала.
— Та-ак, — начал Чесноков, когда мы вошли. — Зачет вы сдали, поэтому давайте сразу к делу. Это Стервятников Василий Алексеевич, психодиагностик, блокиратор 4 категории, сегодня работаем с ней.
Мужчина кивнул в ответ на мой кивок, преподаватели расселись на местах и я, как ребенок, которому было нужно прочитать перед взрослыми стишок, вышла вперед. Слова Смолькиной так некстати всплыли в голове, но я отбросила их прочь. До сих пор же мне импринтинг не мешал… Ничего, я контролирую.
— Голуб, блокируйте.
Чесноков мысленно загремел, и я от растерянности пропустила удар. Стервятников молча смотрел на меня, не чувствуя блока, и мысль замолкла.
— Вербализуйте, если не можете. Еще раз.
Неудачно.
— Та-ак, Голуб. Вы снова думаете, и это плохо. Не пытайтесь выбирать, чем действовать, просто блокируйте.
Неудачно.
Новая волна — уже молча.
Неудачно.
Чесноков сдался через полчаса. Он объявил перерыв и вышел на перекур, и Стервятников поплелся за ним, как собачка. Вагнер вышел с телефоном в руке, закрыв за собой дверь. Я уселась на свободное место в самом конце ряда кресел, стараясь не чувствовать себя виноватой — получалось плохо — и сосредоточила все усилия на том, чтобы постараться понять, что не так.
Все сходилось на одном. Это «не так» звали Денисом Вагнером. Меня нервировало его присутствие, я постоянно пыталась не смотреть на него, постоянно думала о том, что сейчас он увидит, как я в очередной раз не смогу сделать то, что уже делала, — и снова пропускала удар.
Наказание какое-то. Я понимала, что от меня не ждали успехов на самой первой практике, и что волнение из-за того, что придется работать с настоящим, а не выдуманным смертельным воздействием — это нормально. Но это не было просто волнение. Это был импринтинг, который мог мне здорово испортить жизнь уже сейчас.
Вторая часть практики после перерыва была не лучше. Я не могла блокировать даже простейшее воздействие, и Чесноков к концу занятия уже нервничал и прерывал нас все чаще.
— Голуб, нам всем хочется отдохнуть дома в воскресенье, но если у вас практика, значит, надо работать, — рычал он, расхаживая по «психушке» туда-сюда. — Вы же уже делали это. В чем заминка?
Он устремил на меня взгляд, и я каким-то шестым чувством поняла, что будет дальше. Но я не могла позволить ему прочесть, что творилось у меня в голове. Я не могла выдать себя, это было равносильно тому, чтобы прокричать имя Вагнера на всю школу.