В голове снова вспыхнула заставка, и на этот раз она была черная, как самая темная ночь, закрывая уже не чужие — мои собственные мысли от попытки их прочитать. По темному городу шла пара, мужчина и женщина, и они уходили все дальше от фонаря, освещавшего их спины, и асфальт под ногами блестел лужами, отражая свет.
— Да вы тут, я смотрю, вообще не о занятиях думаете, Голуб, — сказал Чесноков. — Я понимаю, лето, молодость, но романтические…
Он посмотрел на Стервятникова, который поднял руку, и замер. Посмотрел на меня.
— Та-ак. Понятно. То есть защищаться мы все-таки можем. — Он обернулся к Вагнеру, который наблюдал за происходящим уже как-то холодно-безразлично — видимо, тоже устал ждать. — Денис Николаевич, посмотрите.
В черном городе полил дождь. Вагнер посмотрел на меня, читая мысли — в первый раз касаясь меня своими способностями, и теперь-то мне уж точно пришлось собрать все силы, чтобы не выдать своих чувств.
Внутри меня бушевала настоящая буря, но на экране пара просто шла по улице, держась за руки, и сквозь дождь все-таки можно было разглядеть, как на перекрестке у следующего фонаря девушка положила голову своему спутнику на плечо. А потом обернулась и посмотрела в экран, и это была я.
— Это не ее настоящие мысли, — сказал Стервятников, когда Чесноков посмотрел на него в ожидании объяснений. — Я четко чувствую две волны, но первая здесь блокируется второй по типу поглощения.
— И усиливает ее, — сказал Вагнер, поворачиваясь к нему.
Психодиагностик кивнул.
— Хорошо. — Короткий кивок уже мне. — Голуб, я не читаю ваши мысли.
— Аналогично — подал голос Чесноков, и экран упал.
Они, казалось, забыли обо мне и начали обсуждать увиденное. Я же была одновременно и рада, что все так вышло, и нет.
Не все в мире крутится вокруг Вагнера. В моем мире — да, но это плохая отговорка для психопрактика, который должен работать, когда скажут, а не только, когда надо спрятать чувства. Блокиратор не должен быть зависим от эмоций, он должен просто делать свою работу: как врач. Да, ему жаль человека, которому он зашивает рану, но он все равно вонзает иглу в живую плоть.
Время практики уже кончилось, и решили продолжить в следующий раз. Вагнер едва посмотрел на меня, когда я попрощалась и вышла — их обсуждение все продолжалось, и, похоже, было очень интересным, вот только об объекте уже забыли.
Я была ужасно расстроена.
На следующей практике все повторилось ровно с тем же эффектом. Я не могла сосредоточиться даже на отражении/поглощении/рассеивании самой прямой и самой слабой волны. Чесноков метал громы и молнии — мысленно и вслух — и говорил, что еще не видел, чтобы студент, умеющий ставить блок на собственные мысли, не мог отбить чужие. Вагнер был задумчив, и мне его задумчивость не нравилась еще больше, чем чесноковская досада. В конце концов, порекомендовал меня он, поверил в меня он...
И где этот хваленый транс? Где универсальный блокиратор, способный отражать, поглощать и рассеивать?
Мне хорошо удавалось только одно — прятать от них мысли, и я несколько раз чувствовала, как Чесноков пытается поймать меня, проникнуть в мою голову, чтобы все-таки узнать, в чем дело, узнать, о чем я думаю. Но ему не удавалось. Я держала экран постоянно, подпитывая его волной, исходящей от меня же самой — второй волной, которая была полна страха и осознания того, что от провала меня может отделять еще одна практика.
Еще одна безуспешная попытка.
Еще одно слово.
И оно было сказано. Через две недели Вагнер сдался и вызвал меня к себе в обеденный перерыв. Я знала, о чем будет разговор, но все же была не готова к тому, что увидела в его глазах — определенность, подернутую льдом равнодушия. Он снова пригласил меня сесть и снова уселся напротив.
Казалось, это совсем не тот человек, что благодарил меня за то, что я оказала услугу его сестре.
Вагнер пододвинул ко мне расписание, и я увидела то же, что и в своем его экземпляре не далее как вчера утром. Практик больше не было. Они кончились, и меня, похоже, вызвали не затем, чтобы обсудить новые сроки.