— Скажите, когда будете готовы. Не отпускайте якорь. Он удержит вас, когда поток уйдет.
— На счет три.
Один.
Два.
Три.
Я закрыла глаза, и мы вместе швырнули камни в экран, и он разлетелся на части. Меня дернуло вперед, но якорь удержал меня на месте, не позволяя унестись в пустоту вместе с потоком частиц, которые — я это знала — принял в себя блокиратор, стоящий наготове рядом с нами.
Заставка выпустила сноп искр на прощание и пропала, оставив после себя головную боль и красный туман.
И стал реальный мир.
Я открыла, наконец, глаза и уставилась свои сплетенные с пальцами Вагнера пальцы, пусть зрение еще и не вернулось совсем. Я на самом деле прикасалась к нему, а точнее, сидела, прислонившись щекой к его плечу, это была не иллюзия. Он не читал мои мысли — я сама передавала их, и это тоже была не иллюзия. И легкое, еле заметное ощущение дрожи в моих руках не было иллюзией, и я только сейчас поняла, что вторая его рука удерживает мое запястье так, чтобы можно было посчитать пульс.
Почему он здесь? Почему он здесь именно сейчас?
Я постепенно начала понимать, где нахожусь. Услышала голос антиперцептора, который объявил, что снял блок, и перекрывший его чесноковский рев, донесшийся откуда-то из коридора:
— Завтра чтобы документы лежали у меня на столе! Где они, в медпункте?
Директор распахнул дверь и загремел уже рядом — и я пожалела, что так слаба сейчас, что не могу заблокировать и «единичку», ибо вопли стояли и устные, и мысленные:
— Что тут происходит? Не вздумайте мне сказать, что и Голуб дестабилизировалась! Денис Николаевич, что с вашей студенткой? Какого… тут так воняет нашатырем?
Голосов, звуков и запахов становилось все больше, а с ними усиливался и мой импринтинг, а это значило, что пора было подумать о безопасности.
И для начала тебе стоит разжать руку, Фаина. Отпусти же. Ты сможешь.
Мой внутренний голос был иногда просто неумолим.
Я разжала пальцы так медленно, словно они были приклеены, и ладони почти сразу обдало холодом, когда Вагнер убрал руки и поднялся, ухватив меня за плечи, чтобы я не сползла по стене вниз.
— Как вы? — Взгляд серо-зеленых глаз был прикован к моему лицу. — Сидеть сможете?
— Смогу. — Писк мыши, а не голос, но он меня услышал.
— Так, с вами порядок? Голуб, вы слышите меня? — Чесноков тоже появился в поле моего зрения, и его хмурое лицо было полно тревоги. — Как меня зовут?
— Вербализуйте, — сказала я, и голова закружилась.
Каким-то образом меня переместили в горизонтальное положение, и над головой вдруг оказался потолок. Я повернула голову и увидела на другой кушетке Владимира Васильевича Левина. Рядом с ним хлопотала хилер. Похоже, ему досталось еще сильнее, чем мне. Ковров уже сидел у двери на стуле и прижимал к носу ватку. Нашатырем воняло неимоверно даже оттуда.
Голова ужасно заболела, и я закрыла глаза.
— Кто давал заключение по Калине? — услышала я голос Вагнера, и он был холоднее льда. — Челябинская комиссия? Филатова?
— Филатова, — подтвердил Чесноков. — Первый ее кандидат после возвращения.
— Завтра я занесу вам на подпись докладные, мою и Аткинсона. Повторяется то же, что и три года назад, Петр Петрович. Снова нестабильный студент, которого психоскоп седьмой категории допускает до развития способностей. И снова этот психоскоп — Филатова. Владимир Васильевич, вы ведь тоже тогда участвовали? Насколько помню, вы и тогда пострадали.
— Да, — подал слабый голос тот. — Тогда чуть кони не двинули. В этот раз досталось не так сильно, ваша студентка поставила блок чуть раньше.
— У нее скорость транса повыше нашей, — сказал Вагнер, и от его спокойной констатации факта внутри все зазвенело. — В любом случае, профессор Аткинсон обезвредил Калину практически сразу, воздействие было совсем кратковременным.