Год назад (год? больше? меньше?) я сделал два великих открытия: одно — неверность Марго, и второе — свобода. Не знаю, каким образом, но второе непосредственно вытекало из первого. В тот самый момент, когда я убедился в том, что Марго трахается с другим мужчиной, меня словно пробудили от двадцатилетней спячки. Этакий Рип ван Винкль, протирающий глаза. Во мгновение ока я стал трезв, внимателен, собран. И мог действовать.
Но что-то пошло не так. Я рад, что ты просто слушаешь, смотришь на меня и ничего не говоришь. Сперва-то я опасался, что ты, подобно местному психологу, начнешь убеждать меня, будто бы я все сделал правильно — что бы я ему ни говорил, пусть даже откровенно издевался, он бросает на меня один и тот же сочувственный взгляд, словно считает меня либо во всем правым, либо законченным мерзавцем — не знаю, что хуже. Потому что и одно, и другое — не то. Что — то, я не знаю. И все же что-то явно пошло не так, поскольку в результате я здесь, в психушке (или это тюрьма?), восстанавливаюсь после потрясения, психоза и дезориентации.
После состояния свободы и способности действовать (в ту ночь, о которой я тебе рассказывал, для меня открылся мир! я обрел свободу! я что угодно мог сделать, придумать и довести до конца) вдруг я оказываюсь заперт в крохотной камере и рад этому.
Даже лис не станет целый год прятаться в норе, если он не ранен. Но мало-помалу он выздоравливает, и вот высовывает нос, озирается.
Я по-прежнему полон решимости начать новую жизнь. Но я понимаю, что начинать придется с нуля.
Начинать с такой же норки, как эта — маленькой, чистенькой, аккуратно подметенной, с крохотным окошком в окружающий мир и еще одним живым существом в комнате по соседству. А большего и не надо. На самом-то деле большего просто не вынести. Прибавится живых существ, шире станет окно в мир, больше книг, разговоров, телевидения, новостей, и ты опять такой же сумасшедший, как прежде. К магнитофонной головке слишком многое подведено, новая лента слишком пуста — слишком много возможностей, а лента, прошедшая через головку, — слишком заполнена.
Но что же случилось с той, предыдущей новой жизнью в прошлом году? Я должен выяснить, чтобы не совершить ту же ошибку вторично. Поэтому придется вернуться и покопаться в головешках Бель-Айла. Что-то есть такое, чего я не пойму. А ты мне и рычаг, и точка опоры к нему, и пара рабочих рук на подмогу. Потому что ты знал Бель-Айл и знаешь меня, и никому другому я не смогу рассказать об этом.
Что-нибудь через месяц меня выпустят. По крайней мере, я так полагаю, хотя врачи помалкивают. Возможно, Анна тоже сможет выйти отсюда.
Кто такая Анна? Это моя соседка. Я не говорил тебе, что навестил ее, и она сказала, как ее зовут? Кроме того, она впервые поела. Скоро им не придется ее кормить насильно. Как это произошло? Очень просто. Мне надоело перестукиваться. Поэтому я просто встал, подошел к двери, открыл ее и впервые самостоятельно вышел в коридор. Потом прошел по нему три метра, и вот ее дверь. Постучался и вошел. (Иногда жизнь так проста!) Она, как всегда, лежала, свернувшись на койке, лицом к стене — на щеке прядь волос, худое бедро обтянуто больничной рубашкой. Смуглые мальчишеские руки, образуя латинское v, зажаты между колен ладонями вместе.
Я остановился, на нее глядя. Она шевельнулась.
— Как вас зовут? — спросил я ее.
— Анна, — ответила она. Все, больше она ничего не сказала.
Я решился сесть рядом. Она снова шевельнулась и опустила голову подбородком к груди, чтобы, скосив глаза, можно было меня видеть. Между век я заметил проблеск.
Узким смуглым лицом она напомнила мне Люси, разве что в нем не было той забавной хитринки, да еще маленького шрама над губой. Лицо ее ничего не выражало, сухие губы приоткрыты, как у спящей. Шрам у нее был, но не такой, как у Люси, — беловатый, рельефный, он шел ото лба к щеке: остался с тех пор, когда ее били и насиловали. Шрам проститутки. Помнишь, мы когда-то оба заметили, что все проститутки отмечены шрамами — шрамами от разрезов на животе после абортов и удаления матки, шрамами на лице от побоев, шрамами на ногах из-за дорожных происшествий, шрамами на руках от гнойников после инъекций наркотика.
— Вот, — сказал я. — Съешь это. — У меня в кармане было с полдюжины шоколадок «Херши», которые дал мне Малькольм (охранник? или он санитар?). Я снял с одной фольгу и протянул ей. Она не отозвалась. Тогда я положил шоколадку ей в рот.
Знаешь, что она сделала?
Выпростала одну руку, вынула изо рта шоколадку, наклонила голову, нахмурилась, посмотрела на нее, как ребенок, потом закрыла глаза, сунула обратно в рот и принялась сосать.