— Кричал: держи левее.
— Ты бы сам вилами держал, — оправдывался мальчишка.
Сзади подъехал другой мужик. Остановив лошадь и подложив под колеса камни, подошел к ругавшемуся.
— Свалил?
— Свалил, будь они прокляты…
— Ну, ничего, легче молотить будет. Срыть бы бугор-то, и не мучились бы.
— А кому его срыть-то? — огрызнулся первый.
— А кто ездит по нему, тем и срыть.
— Сиротински больше ездят. Им срывать надо.
— А они говорят — мы больше.
— Дураков-то нет на людей работать.
Принялись накладывать на телегу вполовину обмолоченные снопы, оставляя на земле слой ржаных зерен.
Солнце уже шло к полудню, жара была нестерпимая.
Прасковья натерла пятки, от узла ломило плечи, ныли руки.
«Хоть бы поспеть, не опоздать… Раньше надо бы выйти…»
С вершины предвзгорья, сквозь завесу мглы, далеко где-то на горизонте выделялись леса, а на склоне горы виднелась белая колокольня, левее маячила труба сахарного завода. Там, недалеко от завода, и станция. Оттуда уже доносились глухие гудки.
Прасковья прибавила шагу, расстегнула кофту, хотела разуть лапти, но раздумала, боясь провести лишнее время.
Томила жажда, во рту было горько. У лесочка спустилась в овраг, напилась из протекавшего ручья и уже прямиком, межами, через пар, вышла на дорогу. Навстречу попадались подводы, ехавшие с базара. Когда вошла в поселок при станции, спросила ехавшего мужика:
— Машина в ту сторону не проходила?
Мужик ответил не скоро:
— Может, проходила, а может, и нет.
Баба, поправляя платок, шустро крикнула:
— Мы, мила ты моя, не были там…
Заслушав гудок, бегом тронулась по шоссе. Какой-то мужик, запрягая лошадь, весело крикнул ей вслед:
— К поезду, молодка?.. Эге, скорее беги, подошел…
От испуга подкашивались ноги, захватывало дыхание.
«Ну-ка, уедет, не увижу его… А лепешки-то передать, масло, сметану…»
Задыхаясь и боясь, как бы не подавить яиц в узле, не помять лепешек, не разбить горшок со сметаной, шлепала растоптанными лаптями, путалась в широком сарафане.
— Господи!
Вот уже около станции, вот прясла, ветлы, тополя. Пугая уток, гусей и кур, облепивших подводы, бросилась к станции. И испуганно вздрогнула. Будто не в колокол, а по сердцу ударил кто-то два раза. Не помня себя, вбежала в помещение станции. Платок с головы сполз на затылок, волосы растрепались и закрывали красное, потное лицо с испуганно вытаращенными глазами. Впопыхах едва нашла дверь, насилу пробралась, а на перроне толкнула кондуктора. И будто не кондуктора толкнула, а проклятый колокол. Хрипло ударил он три раза. И тут же дробно и тревожно кто-то дал свисток, а за ним взметнулся гудок поезда. Все суетились, бегали, толкались, а из окон вагонов что-то кричали, махали платками…
Тяжело дыхнуло черным дымом стальное чудовище, бросило в сторону густой пар и плавно, величаво двинулось.
С помертвевшим лицом стояла Прасковья и вглядывалась в мелькавшие перед ней окна вагонов, но лица все были чужие…
— Батюшки, нет, нет, — бледными губами шептала она.
Вот уже и последние вагоны, мягко приседая, зацокали, вот… Но что это?.. В самом последнем, в зелененьком, низком… или показалось? Расталкивая людей, рванулась, замахала рукой и что есть силы крикнула:
— Сте-епа-а!..
И мельком — он, Степан… а за его спиной кудрявая, без платка — она…
— Сте-оп! — еще громче прокричала Прасковья, сама не слыша своего голоса.
Он заметил ее бегущую, махнул рукой, улыбнулся и скрылся… Вот еще будто показался, что-то крикнул ей… А она все бежала за поездом, и казалось ей, что поезд вот недалеко, вот он стоит на одном месте и сейчас она догонит его.
— Погодь, останови-ись, Сте-оп… остановись!..
До тех пор бежала, пока растрепавшаяся онуча не зацепилась за стрелку и ее рвануло за ногу. Метнулась в сторону, качнулась головой вниз, и, далеко, наотмашь отбросив узлы и горшок, со стоном грохнулась на шпалы.