— Здорово!
— «Ударницам Сатаровой Ольге, Плошкиной Устинье…»
— Усте?
— «… Осколковой Любови, а также Сурковой Афанасии за их примерную работу числить кандидатами на красную доску и выдать премию по паре обуви и по четыре метра бельевой материи».
Каждое имя женщины вызывало радостные выкрики. Особенно когда выкликнули бабушку Акулину.
— «Колхозницу Глазову Акулину, групповода старушечьей группы, за хорошую работу по крутке поясков, за старание и прилежность, несмотря на преклонный возраст, занести на красную доску и выдать премию: четыре метра материи, головной платок, стирального мыла, две осьмушки нюхательного табаку».
Раздались оживленные хлопки, и старуха, приосанившись, как молодая, подошла к столу, поклонилась и обратилась к Вязалову:
— Спаси вас Христос, не забыли меня, дуру.
— И тебе, бабушка, спасибо. Хорошо работала.
Потом стали раздавать подарки ребятишкам за сбор колосков.
— Постойте, а где у вас Столяров? — раздался вдруг чей-то голос.
И все всполошились:
— Председателя-то забыли.
— Да обоих подряд, и Бурдина.
— Граждане, вы что же?
— Тише, — встал Вязалов. — Они сами отказались.
Поднялся шум, галдеж.
Попытался было Алексей что-то сказать, но ему и слова выговорить не дали. Бурдин хотел шуткой отделаться, ему крикнули:
— Постыдись хоть! Жена твоя у нас ясли наладила, и ты дело установил, а вам за это ни шиша?!
— И Александре Федоровне!
Вступились уже те, кто получил подарки. Им вдруг стыдно стало перед народом.
— Да-ать, не то я свой обратно, — поднял Сатаров подарок над головой.
— Да-ать, — поддержал его кузнец Илья.
Собрание одобрительно загудело, радостно захлопало им, будто невесть какую одержали победу.
Осенью
Пустынны огромные поля. Затихла на них работа. По яровым, где стояли тучные обносы овсов да шумело просо, где, закаляясь, зрели тяжелые головы подсолнухов или лежал горох, там свободно теперь гуляет скот.
Дубровки пестрые, как сарафан. Трепещет ярко-красный лист осины, пылает оранжевый клен, и темно-коричневые листья осыпает дуб. В золотые бусы обрядилась белотелая береза.
Вечерами оживает клуб. Собирается народ, молодежь, ставят спектакли. Приезжает кинопередвижка.
Поставили радио — подарок шефа.
Через несколько дней после отъезда Бурдина и Прасковьи на краевой слет передовых колхозов инструктор, обучая Петьку управлять радиоприемником, поймал передачу краевой станции. По отрывочным фразам догадались, что сегодня вечером будет передача выступлений с этого слета.
Вечером собралось много народу. Инструктор налаживал приемник. Несколько раз он ловил край, слышались обрывки речей, но их глушили посторонние хриплые голоса, или вдруг неожиданно раздавалась музыка. Больше всего перебивал чей-то спокойный голос. Кто-то или доклад делал, или читал лекцию.
А инструктор все крутил и крутил циферблат. Ему кричали:
— Пусть хрипит, так веселее.
— Музыку настрой.
— Эй, бабушка Акулина, отойди от трубы. Вдруг разорвется — убьет.
Акулина сидела у стола, на котором был рупор, и со страхом смотрела на него.
Край поймали неожиданно.
Инструктор отошел от аппарата и таинственно поднял палец. Сразу приутихли, наклонились. С улицы в окна всунулись головы.
— …Левобережье Волги идет впереди. Подняты огромные пространства залежей. Правобережье края черноземное, заселено гуще… Кулачества больше и борьба труднее. И там есть такие колхозы… равняться…
Опять захрипело. Инструктор бросился к аппарату, ему закричали:
— Не тронь, не тронь, хуже будет!
Но инструктор не послушался и снова взялся наводить. Опять пошли чужие звуки, снова ворвалась музыка.
Долго возился инструктор: сам измучился и людей измучил.
Внезапно — даже сам инструктор испугался — словно из стоявшего здесь книжного шкафа кто-то отчетливо и громко произнес:
— От Правобережья, от колхоза «Левин Дол», слово товарищу Сорокиной!
Все замерли. Бабушка Акулина перекрестилась. Петька поднял руку, да так и застыл.
Первые слова Прасковьи почти никто не разобрал, да и голос трудно было узнать.
— Видно, простудилась, — прошептала бабушка Акулина.