Её щёки раскраснелись, глаза горели, Бородач и оглянуться не успел, а ученица уже шмыгнула за порог тихо, как мышь. А перед тем, как совсем уйти, рукой махнула легко-легко, будто бы они не навсегда прощались, а лишь до завтра.
Хотя, кто знает, вдруг ещё доведётся когда-нибудь свидеться?..
Бородач улыбнулся ей вслед, поднял отрезанную косу с пола и бросил в печь. Он хотел туда же отправить и элькину ласточку, но в последний миг передумал: рука не поднялась.
— Хоть и запрещено, но себе оставлю, — Бородач нежно погладил глазурованное крыло, — на память. Уж больно славная пичужка получилась.
Карты судьбы
Данко твёрдо решил, что этой ночью уйдёт из дома. Выждал, пока мамка с папкой заснут, подхватил пожитки — и за порог.
Он вовсе не хотел ни слёз, ни долгих прощаний, но стоило ему сделать лишь шаг со двора, как его догнала Агнеска и вцепилась обеими руками в штанину. Вот, дурёха!
Данко прикрикнул на сестрёнку:
— А кто это у нас опять не спит? Ночь на дворе, а ну быстро в кровать! А то ужо я тебе… Эй, ну не реви, ты уже не маленькая, должна понимать. Не бойся, нет в темноте никаких пустошников, нянюшка пошутила. Эти твари только в вересковых пустошах и водятся, а город ни ногой. Ух, я бы ей за такие шуточки!
Агнеска мотнула головой, мол, не боится она ничего, но штанину не выпустила, а потянула ещё сильнее — в сторону дома. Говорить она не умела: с рождения была немая. Соседи её жалели, думали, вот же не повезло: дурочкой уродилась, но старший брат и родители понимали Агнеску без слов.
— Нет-нет, я не вернусь, и не уговаривай!
От крепкой хватки ткань аж затрещала, и Данко испугался, что сейчас и вовсе останется без штанов.
— Ладно, давай по-хорошему попрощаемся. Только нос вытри, — он присел на крыльцо, и сестрёнка тут же взгромоздилась к нему на колени, — а то будешь много реветь, всю улицу затопишь. Да и нехорошо в дальний путь слезами провожать, улыбкой-то оно лучше будет.
Агнеска вмиг перестала плакать, и обиженно выпятила вперёд нижнюю губу. Эх, тяжко ей без брата будет: станут задирать уличные мальчишки, а она и ответить не сможет...
— Хочешь, песенку спою тебе? Или, может, лучше сказку рассказать? — Данко мучила совесть, но решение было уже принято: сказал, что уйдёт — значит, уйдёт!
Сестра мотнула головой.
— Ага, не хочешь, значит? У Эльки, небось, песни получше моих были?
Агнеска пожала худенькими плечами, мол, и сам всё знаешь. Данко спорить не стал, лишь взьерошил её смоляные волосы.
— А я ведь из-за Эльки-то и ухожу, — признался он. — Все болтают, мол, натворила дел, девка дурная, и сбежала. Зато не нашли её ищейки! А я найду, потому что так суждено. Мне дядька Ури-художник говорил, мол, судьбы ваши повязаны, а в долгой разлуке развяжется узелок, и тогда обоим век удачи не видать.
Агнеска глянула в сторону домика дядьки Ури, где уже не первый месяц лишь горелые головешки мокли под затяжными осенними дождями. В её глазах Данко что-то такое, что у самого аж в сердце кольнуло.
— Тебе ведь так ничего и не рассказали, да?
Девочка, закусив губу, кивнула и осторожно тронула брата за рукав: мол, давай уж всё начистоту. И Данко решился:
— Ладно, не такая ты уже и маленькая, чтобы правду от тебя скрывать. Слушай. Помнишь, все говорили, что дядька Ури умом тронулся, мастерскую поджёг, а сам ушёл, куда глаза глядят? Ты тогда тоже плакала и искать его собиралась, а папка не пустил. Так вот наврали тебе, — он понизил голос до шёпота. — Не простым художником дядька был, а колдовским делом занимался. Карты рисовал.
Данко огляделся на всякий случай: не подслушивает ли кто, но улица была пуста, в соседних домах не светилось ни одного окна, и даже луна спряталась за облаками.
— Не те карты, что для путешественников, — ещё тише продолжил Данко, — а карты судьбы. Говорят, такие не всякий нарисовать осилит: опасное это ремесло, страшное...
Агнеска тихонько пискнула и спрятала лицо на плече у брата.
К полуночи похолодало, поднялся сильный ветер. Данко снял с себя шарф и потеплее укутал сестру, а то простудится ещё.
— Знаешь, я и сам толком не понял, для чего эти карты, дядька Ури меня мало чему научить успел... Знаю только, что важные они очень. Он их от соседей ох как прятал, но ищейки всё равно прознали, пришли и перевернули весь дом вверх дном. А дядька молчал, словно язык проглотил. И когда банки с красками бить начали, молчал. И когда карты жгли, молчал. И руки ему ломали — тоже молчал. Мы с Элькой тогда за перегородкой прятались и одеяло кусали — одно на двоих — чтобы не разреветься, а когда гарью пахнуло и крыша занялась, бросились в разные стороны, как зайцы: она в окно, я — в дверь, и там прямо на дядьку-то и налетел. А у того глаза безумные, губы все в крови, а правая рука плетью висит, и кость наружу — ну я и заорал. Как тут не заорать? Он закашлялся, просипел чего-то и вдруг кисточку в руки мне сунул. А потом плечом оттолкнул да как рванул в сторону леса. Я хотел было догнать, но куда там... пропал человек.