Голос предательски дрогнул, и Данко умолк. В горле стоял удушливый ком. Теперь, когда в городе не было ни дядьки Ури, ни рыжей Эльки, ему самому здесь стало тоже нечего делать.
Агнеска робко подняла голову и ткнула пальчиком в его дорожную сумку.
— Хочешь спросить, где та кисточка? — догадался Данко. — Так она у меня всегда с собой. Берегу, как зеницу ока. Кто знает, может дядька мне с нею дар свой передал? Сам-то он больше рисовать не сможет, даже ежели жив…
Сестрёнка вдруг слезла с его коленей и, опасливо оглядевшись по сторонам, вытащила из кармана передника ещё одну кисточку — немного опалённую, но почти целую и сунула брату под нос: мол, смотри, у меня тоже есть.
— На пепелище нашла? А ну отдай! Нельзя её у себя хранить.
Агнеска поспешно спрятала руки за спину, и Данко понял — нипочём не отдаст. Упрямая, вся в отца.
— Ладно, оставь. Только никому больше не показывай, — для пущей убедительности Данко погрозил ей кулаком. — Ежели увидит кто, всем несдобровать. Ещё и папку с мамкой погубишь.
Агнеска, даром что малая, а спину выпрямила и руку с кисточкой к сердцу приложила, мол, клянусь.
— Когда же ты вырасти успела? — Данко вздохнул.
Сестра была смышлёной не по годам, но до опасных дел всё равно пока не доросла: не возьмёшь же с собой такую пигалицу? Эх, была бы она хоть лет на пять постарше…
— Слушай и запоминай, — Данко привлёк сестрёнку к себе и горячо зашептал ей на ухо, — что бы там ни болтали, а дядька Ури дом не поджигал. Я видел, это ищейки сделали: те, что руки ему ломали. И ещё говорили, мол, закон есть закон. Нельзя рисовать, нельзя творить. Мол, равновесие от этого нарушается. На старых-то устоях протянем худо-бедно — на наш век хватит. А будем новое создавать, пошатнутся опоры бытия, и р-р-раз — всё в осколки. Конец света. Был мир — и нет его. Чего головой мотаешь? Не веришь? И правильно! Брехня это всё, как есть брехня! Просто захотелось кому-то дядьку Ури извести, вот и напридумывали не пойми чего.
Агнеска наморщила нос, будто бы собиралась снова разреветься. Конечно, ей было жаль Ури-художника. Он ведь добрым человеком был: с детворой нянчился, пряниками угощал по праздникам, и в мастерскую свою пускал на картины поглазеть. А некоторых даже обучать задаром брался, вон как того же Данко.
— Тише, глупая, не надо плакать. Ему-то всё равно уже, а мне вот — нет. Лучше глянь-ка что у меня есть, — Данко выудил из сумки свёрток и бережно раскрыл его. — Эту карту дядька Ури для тебя рисовал. Бери, не бойся. Чуешь, какая тёплая? Как думаешь, живая? Всякое ведь может быть. Мы с Элькой дядькин тайник распотрошили, который ищейки проглядели, и по-честному всё разделили: одна карта ей, одна — мне и одна, стало быть, твоя. Видишь, тут краешек не дорисован, обрывается тропка? Не успел дядька, хоть и торопился. Видать, к зимним праздникам подарочек готовил, да вот не судьба...
Агнеска дрожащими руками вцепилась в карту и коснулась её губами. Тут Данко и сам едва не прослезился. Поспешно отвернувшись, он пробормотал:
— Я за тобой вернусь, слышишь?! Вот только Эльку отыщу, и сразу вернусь. Ты, главное, дождись!
Он порывисто обнял сестрёнку и добавил:
— А карту сама потом дорисуешь, когда вырастешь... Как? Да как душа пожелает, как краски лягут, и как сердце велит. Откуда мне знать? Это же твоя судьба, не моя. А у меня своя есть!
За три ночи до рассвета
Казалось, в жизни настала чёрная полоса: последний корабль уплыл прямо у Эльки из-под носа, а следующий, ей сказали, пойдёт только весной. Зима, мол, настала, деточка, какое уж тут судоходство, когда скоро лёд на реке встанет?
Пришлось Эльке отправляться до столицы через вересковые пустоши пешком. Она уже и не рада была, но куда деваться? Уж лучше пустошника встретить, чем городским ищейкам попасться. Хотя ещё неизвестно, кто страшнее…
О пустошниках говорили разное. Одни считали их душами погибших путников, чьи кости остались белеть непогребёнными среди вереска и дрока. Другие говорили, что те появились на заре времён вместе с самими пустошами — бесплодными землями, которые с каждым годом всё ближе и ближе подступали к городам.