Время шло. Время летело. Крохотные человечьи фигурки, букашки на боках великана, медленно, кое-где и вовсе неразличимо для нечуткого глаза, но неуклонно, как сама необходимость, двигались дальше и дальше, вперед и вперед, вверх и вверх — к гребню, к вершине.
Каким слабым, тщедушным выглядит человек среди сверкающего величия гор. Как уязвим он. Заденет, падая, камень или обдаст своим дыханием лавина, не то сам сорвется на крутизне, а горы стоят спокойные, уверенные, безразличные в бескрайнем небе.
Но люди распознали секреты гор, уплатив сполна запрошенную цену, придумали тысячи уловок, объединились и, сильные своим духом и сплоченностью, идут, одолевают опасность, тяготы почти непомерные, случается, и другие, которые иначе и вовсе не вынести.
И ничего удивительного, если шире взглянуть на причины и следствия, что и здесь, бьешься, скажем, за каждый метр на пути к своей вершине, всю жажду сердца, кажется, подчинив единственному этому стремлению, и замечаешь вдруг, что другие, важнейшие заботы, оставленные до лучших времен, словно в награду за твое усердие и самоотверженность начинают сами собой как бы подрабатываться, разрешаться…
Усталость с каждым часом полнее, глубже. Рюкзак за спиной становится каменной глыбой, два килограмма ледоруба превращаются в пуд. Реакция тупеет. Идешь механически, не думая зачем, для чего… Время, которого мало, погода, которая может испортиться, опасность, таящаяся повсюду, перестают даже и тревожить. Усталость копилась, зрела и теперь наваливается, подчиняя мускулы, нервы. Хочется, раскрепостив мышцы, опуститься, осесть на широкую ледяную ступень, вырубленную для охранения. Ничего не знать. Ни о чем не думать. Сидеть, лежать, отдаваясь душевному и физическому изнеможению.
И надо одолеть привычные возможности своего тела. Нельзя верить усталости, нельзя думать, что силы исчерпаны. Путь сложен и далек, и ты должен пройти его.
Ты должен! Это только кажется, будто не можешь отвести ступню назад и с маху ударить — вбить передние зубья кошки в лед и, распрямляя ногу, выжать себя с рюкзаком за плечами. Следом то же самое другой ногой. И потом снова и снова. А руками — одна ледовым крюком, другая ледорубом — придерживаться о лед. И время от времени рубить широкую ступень — лохань, чтобы, поместившись обеими ногами и забив крюк для самоохранения, страховать товарища, да — именно так и только так! — страховать, пока он, этот «товарищ», поднимается к тебе и уходит вверх или в сторону, куда нужно. И следить за всяким его движением, готовый в любую минуту прийти на помощь ему, да — Жоре Бардошину, поддержать, остановить падение, если волею судеб покатится вдруг к чертовой матери. И видеть, что происходит вокруг, и понимать. И, когда он закрепится, этот твой товарищ, напарник, друг, враг, неважны сейчас нюансы, перебросившись словом, двумя, снова вкалываться в лед и подниматься, подниматься. Рубить и страховать. И подниматься. И нести свой рюкзак, свой груз, тоску и что там еще в твоей душе — можешь! Только кажется, будто нет сил, — можешь. Наверняка! Как ни тягостна усталость, как ни разъедают тебя путаные, из огня в полымя кидающие, впрочем, на иной благоразумный взгляд яйца выеденного не стоящие мысли, ты можешь идти, и ты идешь. Потому что должен.
Потом ты охраняешь. Потом ждешь, чтобы вторая связка подобралась повыше. Весь выигрыш во времени теряется из-за Паши. Покуда он там раскачает крюк, да вытащит его, да отшагает по готовым ступенькам к Воронову, да перестегнет карабин… С ним лаской надо, поразительно, что Воронов никак не уразумеет. Иначе только хуже. Вон опять прижимается к склону, едва де лежит на нем, куда это годится!
Воронов, согнувшись под страшенным своим рюкзаком, поднимался по крутизне. Поднялся. Некоторое время стоял, опираясь на ледоруб и тяжело дыша, как та самая рыба шубункин с выпученными глазами, совершенно так же широко и часто разевая рот, Проверил, как держится крюк во льду. Щелкнул карабином: навесил репшнур, идущий от грудной обвязки. Отстегнулся от охранявшего сверху Жоры, приготовился охранять в свой черед. Крикнул Паше: