— Веревку!.. Отстегни вере-о-овку-у!.. Ка-ра-би-ин… от-кро-о-ой!
И не отстегнул страховочную веревку, не открыл карабин, соединявший веревку, на которой был Бардошин, с его грудной обвязкой. Наоборот, словно поддержанный и вдохновленный этими командами, обрекавшими Бардошина на гибель, словно хвалу и восхищение услыхав в них, с еще большим, превосходящим все былые возможности упорством — сатанея! приходя в неистовство! — удерживал захваченного лавиной Бардошина.
Не знающий границ своей страшной мощи, плотный, как несущаяся снежная стена, снежный ураган, и неодолимый потяг веревки, и его не знающее предела сопротивление, в котором слились его гордость, его тоска по любви, древнее, без конца нарушаемое, но оттого нисколько не утратившее своей категоричности «не убий» и жажда доказать им всем, доказать, доказать!.. А еще молнией осветившая и наполнившая его существо надежда, более того — уверенность: что, спасая этого человека, он отстоит Регину.
Но тут кончилась свободная веревка. Как катапультой срывает Сергея со скальной площадки. Ревущий снежный вихрь подхватывает его в свои объятия. Сергей выталкивается ногами, гребет что есть мочи. Разогнавшаяся лавина несет его на своем хребте, вскидывает и переворачивает, швыряет вверх, вниз, кружит и ударяет, дергает… Эти рывки за грудную обвязку, внезапные, неподготовленные, едва не вышибают дух из него и затаскивают в самую глубину, из которой он снова выгребает, выталкивается. А лавина, словно играя, ослабляет свою хватку и подбрасывает его как на гребне волны, и вдруг — рывок опять, ломающий ребра, останавливающий дыхание… И опять выгребает руками, ногами, выталкивается. Нечем дышать, снег, снежная пыль забили нос, горло, глаза под очками, и уши не слышат собственный вопль — сопротивляется, выгребает… Но тут воющий этот, гогочущий злорадно вихрь ворвался в самое его тело, в его мозг — и тишина. Не стало снега, кипящей круговерти вокруг, не стало гор, Регины, ничего.
ГЛАВА 15
Наверху, в скалах, Воронов пытается связаться по радио с КСП или альплагерем. И поначалу ему везет. Едва различимый сквозь шорохи и разряды, ему отвечает голос, кажется, Михал Михалыча. Воронов еще вчера с сожалением убедился: с батареями их надули, дали старые. Не проверил как следует, когда получал рацию. То есть пощелкал тумблерами, все работало, и успокоился. И вот теперь, в самый ответственный момент, и такое дело. «Никому нельзя доверять. Что за народ, что за разгильдяйство! — дает он себе волю, словно пытаясь растерянность свою, недоумение, наконец, то, что в переживаниях человека иного склада именовалось бы как леденящий ужас, излить в этом запоздалом возмущении. — Десять раз проверишь и перепроверишь… на одиннадцатый надуют. Все из-под палки. Привыкли уже — дублируется не раз и не два, любой огрех на каком-то более высоком уровне замажут, и, значит, нечего и в ус дуть».
Александр Борисович кричит в микрофон о том, что их накрыла лавина, что Невраев и Бардошин унесены лавиной. Что он, Воронов, с Кокарекиным находятся там-то, ждут указаний. Переходит на прием. Никакого ответа. Повторяет свою информацию и снова: «Прием! Прием!» Ладно, на КСП могли куда-нибудь деться, но в кабинете начлагеря тоже мощная аппаратура и уж Михал Михалыч всегда на месте, кабинет свой любит, холит, почитает… Ответа нет или настолько слаб сигнал, что разобрать невозможно?
Батарейки садятся на глазах, и Александр Борисович выключает рацию. Незачем зря расходовать питание. Придется ждать вечерней радиосвязи с КСП. В таком именно плане он объясняет изнервничавшемуся Павлу Ревмировичу сложившуюся ситуацию.
Бедный Павел Ревмирович, Пашуня, топчется рядом, хватается за голову и, словно разболелись зубы, раскачивается в разные стороны. Порывается говорить и смолкает на полуслове. А то и хуже: вниз, туда, за лавиной, требует. Мысли его мечутся, взрывая одна другую, и возвращаются на круги своя, к моменту, когда все были здесь вместе… Снова виток, и мучительное непонимание: как же так, минута за минутой уходят, а они с Вороновым?.. Как собака, которой перебили ногу, крутится на месте и визжит, так и Павел Ревмирович, с той разницей, что сам, во всяком случае, цел, исключая пустые ушибы и ссадины после утреннего падения. Он и забыл про них, забыл обо всем, едва пришел в себя после гула, грохота и адских вихрей пронесшейся лавины и увидел, что там, где только что, напружинившись в ожидании потяга страховочной веревки, находился Сергей, нет никого. Нигде нет Сергея. И Бардошина тоже не видно. А снежник… Будто не было никакого снежника, приснился — ободранный до камней склон. Только пыль до сих пор искрится в лучах заигравшего солнца.