«Как хорошо… — складывалась странная, невозможная хвала — чему? — он и сам не знал. — Камень вон… С переплетающимся узором чуть розоватых и серо-зеленых прожилок, чистых, ярких. Неужели лишь оттого, что влажный? Бугры снега… Будто в театре. Как делается снег в театре? — явился вопрос. — Ведь похож на настоящий. Преувеличенно похож! — путаясь и не решаясь понять то важное, о чем, казалось, криком кричала всякая подробность вокруг, мало того — отодвигая это понимание, не желая расстаться с иллюзиями, цепляясь за них, невнятно раздумывал он. — Хлопьями тихо опускается… в сцене у Зимней канавки. Игра, театр, все ненастоящее, и… хватающая за сердце правда. Регина рассказывала, как на генеральной пьяный техник что-то не туда включил, снег снизу вверх пошел, и никто не обратил внимания, так пела Лиза…»
Он приподнял голову, хотел встать. Невозможная догадка явилась, поначалу даже не потревожив и не испугав его, почти не нарушив расслабленного любования. Тело само конвульсивно напряглось, пытаясь высвободиться из снежного плена, — минута беспорядочных усилий, когда инстинкт жизни бросает в действие прежде, нежели рассудок подскажет как. Обрывки мыслей перескакивают с одного на другое, не сосредоточиваясь ни на чем. Трепещущая память, безжалостно отринув не боязнь, скажем иначе — чисто мужское стремление уйти от действительности, — рывками и в обратном порядке восстанавливает ход событий. Как выгребал в кипящем, несущемся снежном потоке, не понимая, не видя ничего вокруг, повинуясь чему-то, что не было ни разумом, ни даже памятью… Потом… но это раньше — неудержимый рывок веревки, сорвавший его со скал. И первые секунды: снежный вал, увенчанный сияющей короной.
Сами собой, казалось, локти уперлись в снег… Вкладывая все силы и те, скрытые, о которых зачастую и понятия не имеем, покуда жестокая необходимость не призовет их, стронул свое тело. Ничего не зная, кроме пожирающего напряжения, целиком в нем, потащил себя сантиметр за сантиметром… Удерживал рюкзак. Нащупал лямку, выпростал из нее руку; другую лямку сдвинул с плеча. Уперся ладонями. Под правой просел снег. Подложил лямку, где подшит войлок. Еще усилие. Еще!.. Вытащил, вырвал себя из плотной снежной массы. Попытался встать. Острая боль взорвалась, руки его подогнулись, и все вокруг закачалось, поплыло, быстрее и быстрее, теряя очертания…
Едва Сергей ощутил себя вновь, его охватил страх неизвестности и ужасных предположений. Так бывает, когда начинаешь понимать, что ранен, но не знаешь, насколько серьезно, не видишь куда и страшишься, что действительность хуже пугающих предположений, страшишься убедиться в этом и не можешь ни минуты терпеть неизвестность.
Медленно, ожидая ежесекундно нового взрыва боли, опасаясь, что уйдет сознание, очень медленно и осторожно и все время прислушиваясь к своим ощущениям, контролируя себя, приподнялся на руках.
«Ноги?.. — Словно гора с плеч: — Целы. Как будто. Но… что-то неладно, что-то определенно неладное с ногами».
Попробовал было встать и не сумел. Опираясь на левую руку, правой принялся ощупывать себя.
Все цело и крови не видно. Ни на одежде, ни на снегу. Но поясницу рвало, жгло. Перед глазами опять поплыло… Тошнота. Осторожно опустился на спину и лежал, отдаваясь боли, пережидая ее, стараясь только не напрягаться, не делать ничего, что могло ее усилить, усилить тошноту.
Живая, режущая, рвущая боль. Все, что способно чувствовать, страдать, до конца наполнено болью. Ни о чем не думал Сергей в эти долгие минуты. Боль вытеснила все и властвовала надо всем, что было им.
«Что такое?» — Он хотел передвинуть ногу, повернуться на бок. Он хотел, он пытался…
Ноги не двигались. Ни одна. Ноги были как чужие.
Он понял, что не чувствует ног совсем и что именно в ногах нет боли.
Медленно приподнялся, дотянулся рукой, трогал ноги, давил. И не чувствовал касания руки. Не ощущал стиснутой кожи. Только боль в истерзанных, обожженных веревкой пальцах.
«А Бардошин?.. Мы на одной веревке…» Побелевшими глазами Сергей смотрел вниз, где в комковатом, присыпанном будто сахарной пудрой снегу терялась веревка.
— Эге-ге-ге-гей! — закричал он и не узнал свой голос, слабый и хриплый. — Э-гей! Эге-ге-гей! — Шесть раз в минуту — сигнал бедствия.
Он кричал и всматривался, вслушивался, до звона в ушах, до рези в прищуренных, слезящихся от напряжения и яркости глазах. Всматривался в навалы снега и камни, курившиеся парком, и громоздившиеся по сторонам скалы. Вслушивался в шорох оседающего снега. И кричал.