Много раз кричал.
И слушал.
Но даже эха не было ему в ответ. Голос тонул в мертвенном, неподвижном, поглощающем звуки безмолвии.
Он кричал с каждым разом слабее и глуше, пока не обессилел вовсе.
«Навряд веревка оборвалась. Тут Жора где-то. Засыпан», — почти без сожаления решил он. Нащупал возле грудной обвязки веревку, потянул. Выбрал метра три. Больше не поддавалась. Медленно перекатился на живот. Подумал было, что, если с позвоночником что-то или почки, лучше на спине лежать, чтобы холод. И остался на животе. Только подложил под подбородок руку, сожженной ладонью вниз, к снегу. Спину грело солнце. Поташнивало. И так горько, так отчаянно пусто и бессмысленно было на душе.
Сквозь оцепенение, спутанность пробилась боль. Боль росла, крепла по мере того, как Сергей сосредоточивался на ней. К боли присоединилась жажда. В горле свербит, пересохший язык липнет к нёбу. Подскреб немного снега, взял в рот. Снег таял и не утолял, но обострял жажду. Медленно грыз отдающие ржавчиной куски льдистого снега.
Один во всем мире. Кричи не кричи… И все-таки повернулся на бок, затем на спину, снова начал свои бессмысленные слабые призывы. Голос какой-никакой — от жизни, как и боль. Человек, который страдает и кричит, еще не так плох. Эта несчастная мысль что-то крепила в нем, уводила от отчаяния, от покорности отчаянию.
Надвинул на глаза защитные очки. Стекла в каплях. Приподнял голову и стянул очки. Тут только сообразил, что каски нет. Кое-как протер пластмассовые фильтры рукавом. Надел. Чуть покойнее стало от простых этих забот. Обыкновенное оказывалось благом.
«Безвыходных положений не существует», — вспомнил он и поморщился, так издевательски прозвучала здесь эта фраза. Попытался думать о другом. Но другого не было. Были горы, белыми крепостями возвышавшиеся по сторонам, скалы, снег, боль, безысходность. Бардошин где-то тут, под снегом. Остальные?.. Остальные, наверное, тоже. Смерть забрала всех, с кем вместе шел, ссорился, ненавидел, кого любил…
«Не уйди Жора вправо к середине снежника, не подрежь его… И ведь хотел крикнуть… И не крикнул. Воронов тоже молчал. Хотя условием поставил: идти возможно ближе к скалам. Или пожалел нас, грешных, видя, сколько намело снегу возле скал. Но Воронов жалеть не умеет. А распутывать до конца этот узел — я и никто другой потребовал подниматься по снежнику. Я — потому что Паша вымотался вконец; потому что скорее казалось; потому что я хотел одолеть давнее недоверие к снегу, а может, и то, что копилось против Бардошина… да мало ли. Паша выглядывал тогда из-за Воронова, конфузился и радовался, что со скалами покончено. Воронов же, обычно въедливый до мелочей, тут словно улетел за тридевять земель. А, да что теперь!
Нет, надо понять. Именно теперь. Не кривя душой. Незачем валить на «несчастную случайность». Жора шел, где ему было легче, а мы все смотрели, занятые каждый своим. Но я ждал, я надеялся, что что-то произойдет. Чтоб не самому, не своими руками. Чтобы остаться чистеньким и ни сном, ни духом. Не смел, может быть, так прямо, как сейчас, думать, но ждал. А когда случилось… Что ж, если бы Жорка был жив, он с полным основанием мог бы съязвить: «Смалодушничал». Да, так оно, если отбросить привычную манеру городить всяческие ширмы, и раз не вижу, следовательно, этого нет», — с горькой укоризной билось в нем, не давая сосредоточиться на действительности.
«Да, самостоятельно спускаться нечего и думать, — говорил он себе через минуту. — Быстрой помощи ждать неоткуда. Контрольный срок еще только послезавтра. Да. Да…»
— Спокойнее, спокойнее, — желая вернуть скользнувшую, не задержав поначалу внимания, не оставив, кажется, и следа, мысль, подобие мысли или только чувство — предвозвестник мысли и вот пытаясь выразить словами. — Постой. Да… Паша и Воронов… Да!..
Лихорадочно кружась, память полетела к той, отделенной теперь от него жизни, когда он страховал Бардошина и услышал сквозь гул и грохот налетавшей лавины пронзительные крики Воронова… «Они живы! Да. Воронов и Паша остались в расщелине, над снежником. Лавина не могла достать их. Ах, как он был прав, Воронов, как прав!.. Но это же замечательно, они живы!»
«Рация? У них. Воронов наверняка уже связался с КСП…»
…Как неприятно бывало известие о спасательных работах. Ломались намеченные планы. Дождь, ночь, они выходили, не шли — бежали, по скалам лезли — какое там охранение! — лишь бы скорее. И иногда оказывалось: всего-навсего ключица, камнем огрело, а не то ножку потянул, и из-за того весь сыр-бор.
«Ребята выйдут сейчас же, едва узнают. Хорошо, что рация у Воронова. Теперь надо ждать. Дожить».